И с того момента все переменилось, буквально все.

Наконец-то наши волосы перестали попадать в пламя керосиновых ламп, когда мы готовили школьные уроки, сражаясь с насекомыми и бабочками, летящими на свет. И дымок от коптящих фитилей больше не лез нам в нос. Но электрический свет навсегда погасил сияние славы госпожи Лайлы — мы обнаружили, что истории, которые прежде нас ослепляли, были всего лишь пересказами фильмов, увиденных ею по телевизору. Так что теперь ее визиты уже не добавляли особого привкуса нашим праздникам, и в первую очередь потому, что правительство именно по праздничным дням передавало самые лучшие фильмы, самые лучшие песни и танцы, тогда как в остальное время года все больше и больше показывали поездки и выступления Господина Президента, все чаще и чаще — военные репортажи и фильмы про войну, с трупами врагов, испуганными лицами пленных и нашими национальными флагами, которые гордо реяли на вершинах холмов, над покинутой и разоренной землей.

Старинные сказки постепенно стали забываться, а потом и вовсе отправились на кладбище вместе с нашими дедушками и бабушками.

Отец умер ровно через месяц после появления в нашей деревне телевизоров. Мать говорила: «Его убило горе». Мы не могли понять, что она имела в виду. Было ли для него горем то, что мой родной брат погиб, а двоюродный попал в плен, или то, что теперь по телевизору то и дело показывали Господина Президента? Ведь раньше он выходил из себя и начинал в бешенстве плеваться, едва услыхав по радио его голос либо хотя бы имя. Или то, что отец вдруг перестал играть прежнюю роль по утрам в кофейне, поскольку люди и сами могли послушать новости и даже увидеть их в картинках прямо у себя дома, так что никто ни о чем его теперь не спрашивал?

Моя мать ни разу не забыла прихватить с собой радио, отправляясь навестить могилу отца.

А еще мне запомнилось, как наш сосед Абу-Хассун, посмотрев однажды длинный документальный фильм Жака Кусто с самыми разными и невероятными животными, а потом, в новостях, — на многолюдные антивоенные демонстрации, проходившие по улицам главных мировых столиц, заявил, выпучив от изумления глаза: «Господи, сколько же доброй воли и терпения тебе было надобно, чтобы создать такую прорву разных тварей и разных людей! А я вот, к примеру, иногда собственных детей ненавижу, да и себя самого тоже, так как же Ты-то выносишь все это?» Правда, он тотчас стал молить Аллаха о прощении за такие слова и признал, что Бог и вправду велик, всемогущ и заслуживает того, чтобы называться Богом, коли умудряется ладить со всеми этими шумливыми людьми и с таким разным зверьем. Затем он поспешил сменить тему и задался вопросом: «Если столько людей не хотят войны, чего ж они вечно воюют между собой?» Тотчас уразумев, что вопрос этот чрезвычайной важности, он надел костюм, взял свою палку и направился в мечеть к имаму. Имам ответил: войны ведут между собой не люди, а их головы, дорогой Абу-Хассун. Но так как Абу-Хассун его не понял, имам все время от полуденной молитвы до вечерней потратил на то, чтобы объяснить: любые человеческие болезни гнездятся не в теле людей, а в голове, президенты же — это для народа все равно что голова. Вот они-то и разжигают войны, а остальные люди всего лишь служат поленьями для этих костров.

Кто на самом деле заблистал у нас яркой звездой с самого момента появления телевизоров, так это имам, потому что был он непримиримым их противником и теперь свои пятничные проповеди направлял против телевидения, так что в конце концов заронил в наши души сомнение, от которого никто из нас и по сей день не избавился. Однажды он заявил, что этот ящик есть не что иное, как окно, через которое проникают к нам всяческая отрава и огненное дыхание преисподней; в другой раз, что телевизор — сам сатана и что он разрушает умы, сердца, семьи и целые страны. А еще он называл телевизор антихристом, доказательством чему служило то, что в точности таким его и описывали древние книги: у него всего один глаз, и он ловко совращает людей, без труда растлевает их, особенно женщин. Вот откуда повелось новое название — Растлитель, ибо даже наш достойный и чистый арабский, язык священного Корана, не удостоил его специальным именем, оставив за ним иностранное прозвание — телевидение. Кое-кто пытается убедить нас, говорил имам, что слово происходит то ли от глагола «видеть», то ли от существительного «видение»… О, люди! Уж какое тут «видение»! Слепота это, самая что ни на есть настоящая слепота: он ослепляет вас, мешает увидеть друг друга, самих себя, мешает увидеть истину и прямой путь. Как можете вы позволять, чтобы одноглазое чудище заставляло вас все видеть по-своему?

И люди начали придумывать имена для своих телевизоров, словно речь шла об их собственном ребенке, собаке или корове, лишь бы не называть их впредь иностранным словом, чуждым нашему языку. Однако в то же самое время телевизор сам стал подкидывать новые имена для младенцев, имена, про какие раньше в нашей деревне никто и не слыхивал.

Взять, к примеру, кузнеца Халила, известного как силой своих мускулов, так и неуживчивым нравом, который с людьми обращался не лучше, чем со своими железками, и был таким упрямым, что получил прозвище Железная Башка. Когда жена его родила двух мальчиков-близнецов, он назвал их Рембо и Тарзан, ибо главным в жизни почитал силу. Так вот, когда Халил принес близнецов регистрировать, служащий делать это отказался со словами: наш закон запрещает давать детям иностранные имена, особенно такие, как эти, ведь они идут от героев, придуманных американцами, нашими заклятыми врагами. Халил страшно рассердился и вознамерился во что бы то ни стало назвать близнецов именно так и никак иначе, служащий тоже уперся и ни за что не желал уступить. Тогда Халил положил младенцев на стол перед служащим, достал из кармана нож и приставил к горлу одного из новорожденных: «Если ты не запишешь их под теми именами, какие я выбрал, я прямо тут перережу им глотки и оставлю тебе два трупа. Я их отец и имею право называть их по своему усмотрению, а также делать с ними, что мне заблагорассудится». Чиновник сдался, и так появились в нашей деревне Рембо и Тарзан, которые некоторое время спустя стали самыми лихими и неуправляемыми подростками, но и лучшими охотниками на перепелов и первыми, когда дело касалось воровства кур, яиц или фиников в чужих садах.

Как-то раз Халил долго щелкал кнопками, переходя с канала на канал, но везде находил либо документальные фильмы, либо передачи про животных в африканских джунглях, и тогда он сказал своему сыну Тарзану: «Пойди посмотри, видать, антенна упала в хлев».

В тот самый первый день, когда в наших домах установили телевизоры, мы, малышня, долго крутились вокруг непонятных ящиков и даже залезали под них, силясь понять, куда девались ноги дикторов и нижние половины их туловищ. Тех, кто был помладше, родители пугали симфоническими оркестрами, потому что детям музыканты казались злодеями с сердитыми лицами, которые точат свои сабли или машут палками, сопровождая все это странными звуками, то громкими, то совсем тихими. А еще больше они пугались, когда вместе с музыкой раздавались громкие вопли оперных певцов. Короче, малыши начинали дрожать от страха — и сразу делались послушными… писали и засыпали.

Моя тетка продолжала напряженно вглядываться в каждое лицо, мелькнувшее на экране, и сердце ее колотилось как бешеное, когда она видела кого-то похожего на ее попавшего в плен сына. К телевизору она относилась простодушно и ласково, словно к живому существу, поначалу даже пыталась его кормить. И еще она с ним разговаривала, потому что, по ее разумению, коли он умеет двигаться и говорить, значит, наверняка умеет и слышать. Она накрывала его, когда холодало, и мыла водой с мылом — пока из-за таких забот он не перестал работать.

В свою очередь жена имама, скромная, робкая и очень религиозная, входя в гостиную, непременно надевала бурку, объясняла она это так: «Не подобает сидеть при мужчинах-иностранцах с открытым лицом», имея в виду дикторов и актеров. Ей было все равно — что голоса гостей, что голоса с экрана, поскольку обычно она все равно не позволяла себе поднимать глаз на говоривших, а только слушала. Поэтому ей случалось отвечать телевизору, если она полагала, что вопрос задал кто-то из сидящих рядом людей.