«Что же представляют собой ритуальные здания ислама на зрелый взгляд? — спрашивал я себя. — Действительно ли здесь в южной стене устроена ниша, указывающая направление в сторону Мекки? А как выглядят кафедра проповедника и зеленое знамя? А где бассейн для омовения? А какая лестница внутри минарета? А сколько ворот во двор?»

Мечетей в Шемахе я помнил три: Сары Топрак и Джума помеща­ются на главной улице старого города. Первая— у выхода на юго-западную дорогу, вторая — на юго-восточную. Третье здание стояло на одной из перпендикулярных улиц, поднимающихся в верхний го­род; двое боковых ворот вели из просторного двора в узкие пустын­ные переулки. Когда-то, еще школьниками, мы с Халилом долго ос­

Поэт при дворе ширваншахов

53

матривали первые две, и я решил, что сейчас мы опять пойдем туда как-нибудь вместе; ему, наверное, будет интересно при осмотре услы­шать рассказ человека, уже кое-что знающего по этой части из книг и лекций.

«Что это за мечеть? — подумал я, вступив во двор и осматрива­ясь. — Как она называется? Забыл я или совсем не знал?» Мне вспом­нилось, как в 1922 году, еще мальчиком, полный ужаса и любопытства, я наблюдал из верхнего города религиозную процессию шиитов, шед­шую где-то здесь, по этим старым каменистым улицам. Громадная толпа мерно колыхалась, полуголые люди били себя — одни кинжала­ми по голове, другие цепями по плечам. Стоны боли тонули в криках: «Шах Хусейн! Вах Хусейн! Шах Хусейн! Вах Хусейн!» Я еще не знал тогда, что Хусейн — внук основателя ислама Мухаммада, сраженный в битве при Кербела в 680 году. Шииты, одно из двух крупнейших на­правлений мусульманства, оплакивают его гибель в течение уже три­надцати столетий... Все больше крови обагряло пыльные камни, все большее исступление овладевало процессией. И потом... не сюда ли она повернула, не здесь ли запылали костры, на которых кипели котлы с мясом жертвенных баранов? Да, кажется... кажется...

Я оглядел широкий пустынный двор. Над ним, давно нетрево-женная, звенела знойная тишина. Потрескавшиеся плиты дорожек, просторные площади и овальный бассейн заросли травой, высохшей и поникшей под долгим летним солнцем. Прямо передо мной стояли осыпавшиеся, с пустыми проемами стрельчатых окон, бывшие стены мечети. Я заглянул внутрь — то же запустение царило и там такие же серые камни, полускрытые дикой желтой растительностью. Белые и коричневые бабочки беззаботно порхали над лиловыми цветами ре­пейника. Ни одного звука не доносилось извне, нигде не было видно ни души. Мне вдруг стало не по себе из-за странного чувства отчуж­денности от живого мира, которое охватывало меня, чем дольше я стоял у руин и пытался представить краски, когда-то переливавшиеся в этом умершем здании, слова, давно отзвучавшие. Где люди, толпив­шиеся здесь, как сложились их судьбы? Когда в последний раз они покинули эти стены? Что было на этом месте прежде? Я стоял и думал; век минувший, давно пережитый и оцененный, глядел изо всех углов, постепенно вливаясь в меня, как вода.

Потом оцепенение прошло; в каждом из нас, какой бы силой во­ображения и степенью перевоплощения мы ни обладали, настоящее сильнее прошлого. Я встряхнул головой и медленно пошел вокруг

54

Книга первая У МОРЯ АРАБИСТИКИ

мечети. В дальнем углу двора показалось небольшое строение. «Что это? — подумалось мне. — Здесь кто-то живет? Здесь, в этой глуши?»

Нет, это не было обиталищем живых. Густая решетка в единст­венном окне была сплошь повязана разноцветными лоскутами мате­рии — знаками посещения чтимой могилы, принятыми у мусульман. Я понял, что это «пир» — усыпальница святого, предмет поклонения верующих. В Шемахе было несколько таких «пиров», обычно при ме­четях, но помимо этого один на склоне холма в верхней части города, где возвышался православный собор, другой — напротив, под двором бывшей летней резиденции бакинского нефтепромышленника Лалае-ва. Может быть, и здесь когда-то стояли мусульманские храмы?

Рядом с окном, прорезанным на уровне земли, несколько потре­скавшихся каменных ступенек сходили к узкой дощатой двери, на которой висел замок. Он был не заперт, а только навешен; я распахнул дверь и заглянул внутрь. Еще ряд ступеней вел вниз, в полутьму. Спус­тившись, я очутился в подвале; от каменных стен веяло холодом, по­толок тонул во мраке. Посреди помещения, освещенный трепетным светом лампы в боковой нише, стоял саркофаг под черной тканью. Две медные чашечки, испещренные ритуальными надписями, тускло мерцали у изголовья. Пол был чисто подметен, метла и кувшин с во­дой виднелись в одном из углов. Весь вид святилища говорил о посто­янном уходе за ним.

«Кто здесь погребен? — подумал я. — Надо спросить у Халила, а еще лучше у Али-дай...» Али Наджафов, седой охранник в местном отделении Госбанка, старожил, которого весь город уважительно звал Али-даи — дядя Али, знал меня чуть ли не с пеленок. В смутные годы армяно-азербайджанской вражды у него на глазах зарезали его роди­телей. Но он не был озлобленным или скорбным. Он был добрым, словно именно добром хотел он почитать память тех, кто дал ему жизнь. Мальчиком я засыпал его вопросами о Шемахе:

«Что было здесь? А там? А кто жил в этом доме? А что написано над струей этого фонтана на тихой боковой улице?» Морщинистое лицо становилось задумчивым, Али-даи вспоминал... «Конечно, он знает про этот "пир", — бежала во мне мысль, — надо у него спро­сить... Потом прийти еще раз и осмотреть все снова... А кто этот доб­рохот, поддерживающий здесь огонь, подметающий?.. Али-даи, если даже сам не знает, может меня с ним свести, и я узнаю еще одну исто­рию из летописей старого Ширвана. Летописей... которых уже, может быть, давно никто не пишет... А написанное, где оно, бог весть...»

Поэт при дворе ширваншахов

55

Я вздохнул и, еще раз обведя взглядом подвал, направился к вы­ходу. Уже у двери мои глаза вдруг заметили нишу в стене, противопо­ложной той, откуда светила лампа. Я напряг зрение: в нише что-то неясно белело.

Бумага.. Рукописи! Трепетное мерцание лампы осветило не­сколько верхних листов, с которых скатились кусочки упавшей на них штукатурки Вычурное письмо каллиграфа средней руки, лишенное той золотой меры, которая делает книги старых арабских писцов про­изведениями искусства Смотришь такую книгу, переписанную около тысячи лет назад, и не налюбуешься. Думаешь, как это он так смог, как у него не дрогнула рука, не сфальшивил глаз?.. А здесь был почерк без души, деланный, угодье тяжелого пера.

Но что же за буквами, о чем здесь речь? Я прочитал несколько первых строк и разочарованно положил листы на место: это был Ко­ран, одна из миллионов копий священного писания мусульман. Ко­нечно, и среди них могут попадаться интересные образцы, в основном с точки зрения палеографии, однако шанс мал; обычные сборники не имеют большого научного значения.

Рукопись Корана заключала в себе стопку разрозненных листов среднего формата; я не уверен, что в них был представлен полный текст. Другой экземпляр, лежавший под первым, имел вид томика меньшей величины и тоже был лишен переплета; заключительная часть книги не сохранилась. По-видимому, ничего особенного не было и в остальных бумагах. Я уже собрался отойти от ниши, как вдруг, на всякий случай пошарив рукой под осмотренными рукописями, нащу­пал третью, последнюю стопку листов. Это была кипа тетрадок, пере­вязанная накрест.

«Какие-то комментарии к святому писанию, — мелькнула мысль, — сколько их в мусульманском мире!» Каждый богослов, в большей или меньшей степени думавший над Кораном — думав­ший, конечно, в дозволенных верой рамках, — считает нужным дать свое толкование по целому тексту или его части. Изучение таких толкований подчас бывает очень полезным при научном пе­реводе и комментировании Корана и потому, что ряд источников, по которым они составлены, до нас не дошел, и потому, что среди богословов нередко действовали весьма эрудированные люди. Од­нако в большинстве случаев мы видим сумму сухих схоластических рассуждений, не прибавляющих ничего нового к тому, что знает арабистика о Коране.