56

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Я достал найденную связку, чтобы убедиться в правильности сво­ей догадки, и первое, на что упал мой взгляд, когда наудачу раскрылась верхняя тетрадка, были слова «ва-каля айдан».

«Ва-каля айдан!» Я насторожился. Эта фраза, означающая по-арабски «и сказал также», или «еще он сказал», или просто «еще», чаще всего ставится в «диванах» — поэтических сборниках, где она, подобно нашим заглавию или пробелу, отделяет одно стихотворение от друго­го. «Стихи?.. — прошептал я. — Целая книга! Ее надо посмотреть очень тщательно. Что, если здесь неизвестная копия дивана какого-нибудь знаменитого арабского поэта?»

Сердце мое учащенно забилось. Молодости свойственно делать скоропалительные открытия, ибо ей непременно хочется, чтобы они были, и чувства в этом возрасте обычно опережают разум. Я бережно завернул рукопись в газету и вышел из подвала. Солнце клонилось к закату. За стенами мечети шел крутой подъем в новый город. Яркий свет и свежесть воздуха постепенно возвращали меня из мира грез в мир действительности. Еще несколько минут назад я упоенно думал: «Чей же это диван? Ахталя? Абу Нуваса? Абу-л-Аля? Какая сенсация! Невозмутимый Игнатий Юлианович будет потрясен...»

Мне уже представлялось заседание Ассоциации арабистов с док­ладом о неизвестном унике, поздравления... публикация... И вдруг с усталостью от ходьбы в гору пришла мысль: «А может быть, это про­сто набор нравоучительных виршей какого-нибудь провинциального мудреца, пресное пособие для благонамеренных обывателей на все случаи жизни, составленное набожным законодателем мод?» Сколько таких пособий в арабской литературе! Сколько их тлеет в старых кни­гохранилищах Азии, Африки и Европы! Домой я пришел с головной болью и плохо спал ночь. Едва дождавшись утра, склонился над руко­писью — арабские буквы, выписанные спокойным, твердым почер­ком, пристально смотрели мне в глаза — склонился и не вставал до вечера, забыв обо всем.

«Атааллах, прозываемый Ширвани, а родом из Аррана, поэт и ученый Ширвана, сказал, когда ему повелело сердце... Ведь ум, огля­дываясь на обстоятельства, оберегает жизнь и поэтому, видя сильного врага, приказывает сердцу: молчи! Но как быть, если жизнь короче времени, когда нужно молчать? Ум труслив, а сердце бесстрашно. Много сочинителей сложили по многу книг, изучаемых многими по­колениями. Я, один из сыновей благословленной столицы поэтов, сложил всего одну книгу, которую прочтет ли хоть одно поколение? В

Поэт при дворе ширваншахов

57

жизни моей совместились восток и запад, стужа и пламень, тлен и благоухание. Я родился под жестоким небом, осыпавшим меня гроза­ми и ливнями; но солнце, попирающее просторы неба, взрастило во мне эту книгу...

Если бы захотелось наделить ее именем, то какое выберу? Тюрок назовет мои стихотворения "конями златогривого табуна", а перс — "лепестками золотой розы", индиец — "звездами жемчужного ожере­лья", араб — "жемчужными каплями родника в пустыне". Что выберу? Ищущий, ты найдешь здесь все это, если аллах — да возвысится он! — подвигнет ум твой к исканию и отвратит от самодовольства...»

Я задумался. Ширвани, а может быть Аррани, — не помню, чтобы Игнатий Юлианович называл такого автора в своем курсе литературы, хотя, конечно, он и не мог — по количеству часов — дать исчерпы­вающего списка. Нужно по возвращении в Ленинград посмотреть у Брокельмана. Карл Брокельман... Трудолюбивый немецкий ученый всю жизнь составлял перечень арабских авторов и их произведений, с учетом всех рассеянных по миру рукописей, где эти произведения содержатся. Его двухтомная «История арабской литературы», настоль­ная книга каждого арабиста, вышла еще в 1898-1902 годах, а повторно, в значителыно увеличенном объеме, сорок лет спустя. В конце второй мировой войны престарелый подвижник науки был еще жив; ленин­градский коллега, оказавшийся на земле Германии в составе Советской Армии, видел его в нищете и поделился с ним тем немногим, что имел.

Самому мне имя автора поэтического сборника ничего опреде­ленного не говорило. Я знал, что в прошлом столетии в Шемахе дейст­вовал Сеид Азнам Ширвани— именем его назван городской музей; был еще, кажется, Гаджи Зейнаддин Ширвани. Но Атааллах... Впро­чем, всех ли Ширвани мы уже знаем? Ведь так, по-древнему названию области, центром которой была Шемаха, мог называть себя каждый пишущий ее житель. А пишущих в Ширване, должно быть, насчиты­валось немало: Шемаха была не только «столицей поэтов», но и столи­цей суверенного государства, принимавшего у себя и западных, и мос­ковских послов. Побывал здесь пять веков назад и первый русский путешественник по Индии — тверской купец Афанасий Никитин. Так что Ширвани — это не «Москвин», а скорее «москвич» или, как гово­рили когда-то, «москвитянин». К тому же наш автор мог войти в исто­рию литературы как Аррани — уроженец Аррана, степной части Азер­байджана, ближе к рекам Кура и Араке. Все это должно было выяс­ниться позже.

58

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Рукопись оказалась сборником стихотворений, главным образом, на арабском, отчасти — на персидском языках, чаще всего небольших по объему; значительная доля приходилась на рубай— четверости­шия, форма которых хорошо известна по творчеству Омара Хайяма. Выяснилось, что из традиционных шестнадцати метрических схем поэт пользуется наиболее ходкими, главным образом, тавилем и му-такарибом. По арабской традиции страницы не были пронумерованы; вместо этого внизу каждой из них переписчик выставил первое слово следующего листа. Проверка показала, что все листы сохранились — отлегло от сердца, можно было спокойно знакомиться с найденным сборником.

Первый день работы подошел к концу. Что-то скажет последний?

Вернувшись осенью в Ленинград, я бросился к своду Брокельма-на. Ни «Лепестки золотой розы», ни другие из приведенных имен кни­ги, ни их автор у него не значились. Я обратился к «Истории арабской литературы» Хаммер-Пургшталля— нет! К «Энциклопедии исла­ма» — нет! Игнатий Юлианович тоже ответил отрицательно:

— Ширвани? Аррани? Не припомню... Судя по именам, это ско­рее персидский литератор, не зря он отсутствует у Брокельмана!

— Но он писал по-арабски...

— Может быть, это просто перевод с персидского?.. Может быть, это новейший автор, не попавший в поле зрения просмотренных вами справочников? Понимаете, здесь все очень сложно. Можно хорошо разобраться во всех особенностях рукописи, выяснить стиль писателя, даже его источники— и при этом биться над идентификацией всю жизнь; часто бывает, что такие целеустремленные поиски ничего не дают, иной готов уж и рукой махнуть на это, как вдруг неожиданно, при работе над совсем другой темой, может всплыть ответ на то, что давно мучило: вот, оказывается, в чем дело, и только в этом! Так и вы с вашим поэтом можете проискать до конца дней своих, а уверены, что он этого стоит? Мой вам совет: не беритесь за преждевременные работы и не распыляйтесь. Все-таки вы пока студент, и ваше основное дело сейчас — накапливать знания. Издание стихотворного дивана требует большой подготовки. Приобретайте ее постепенно, наука не терпит спешки. От­ложите ваш сборник на дальнейшее и не ставьте себе никаких сроков...

«Наука не терпит спешки». Глубоки и правильны ваши слова, Иг­натий Юлианович. «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Но разве я спешу? Да, я студент, накапливающий знания; таким останусь и будучи профессором, иначе ученому смерть. Но что бы я в арабистике ни

Поэт при дворе ширваншахов

59

делал, «Лепестки» всегда будут рядом. И каждый день я буду проби­ваться в их мир хотя бы на строку...

Шел мой четвертый, предпоследний, особенный курс: оглянешь­ся — все еще совсем внове, будто лишь вчера поступил в университет; посмотришь вперед — уже явственно брезжит весна диплома, выход в самостоятельную научную жизнь. Как летят студенческие годы! Не удивительно, ведь каждый день до краев наполнен чужой и своей мыс­лью, их диалог выходит с тобой из аудитории на улицу, когда спешишь в общежитие, возвращается с тобой в библиотеку, продолжается, ко­гда едешь в трамвае или стоишь в какой-нибудь очереди... Трудную работу студента нельзя делать по часам; наука требует уже от перво­курсника: все или ничего.