— Кто на «шэ»? — нетерпеливо повторил голос, не получив отве­та в первую секунду.

— Шин дер.

70

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

— Нет.

— Шелебяка.

— Нет.

Третьим назвался я.

— К следователю!

Застучал замок. Меня повели полутемными внутренними коридо­рами. Яркая, как лезвие ножа, стремительная, как его удар, вдруг про­неслась мысль: сегодня, после многолетнего перерыва, в оперном теат­ре дают «Аиду». Вот сейчас польются в замерший зал бессмертные звуки увертюры... Мы, четверо друзей, договорились неделю тому назад: отложить все и быть сегодня на Театральной площади. И вот!... Глухой каземат, меня конвоируют... Куда я иду, зачем? Кто этот следо­ватель, к которому я не имею никакого отношения? Может быть, он скажет — в чем дело?

Лифт. Поднялись, вышли в широкие освещенные коридоры, за­стланные дорожками. Это уже не «внутренняя тюрьма» с ее каменны­ми заплеванными полами — это соединенное с нею лабиринтом пере­ходов управление НКВД. Меня ввели в один из множества кабинетов. За столом восседал молодой человек с невыразительным скучающим лицом под коротко остриженными волосами.

— Садитесь, — бросил он мне.

Последовал анкетный опрос. Потом Филимонов — так звали мое­го собеседника — поднял глаза от протокола, пристально посмотрел на меня и спросил:

— Как думаете, за что вас арестовали?

— Не знаю.

— Не знаете! Как же так? Раз человека лишают свободы, значит, за ним что-то есть?

— Я невиновен.

— «Невиновен». Все вы говорите так, а потом оказывается... ока­зываются горы преступлений! Если в вас есть какая-то совесть, почему не сознаться: да, оступился. Следствие учтет чистосердечное раская­ние.

— Мне не в чем раскаиваться.

— Хватит! — Филимонов стукнул кулаком по столу. — Не вкру­чивайте мне шарики! Мы невиновных не берем! Если вы запираетесь, если вам не хватает простого мужества сказать правду... что же, при­дется помочь...

У «всех скорбящих радости»

71

Он откинулся на спинку стула и остановил на мне тяжелый не­подвижный взгляд.

— Вас арестовали за систематическую антисоветскую агитацию. В частности, вы говорили: «Выборы в Верховный совет — комедия...»

— Никогда! Никогда! И в мыслях не было! Филимонов уже не слушал меня:

— Кроме того, вы состояли в молодежном крыле партии прогрес­систов. Эта партия охватывала ленинградскую интеллигенцию и стре­милась превратить нашу страну в буржуазную парламентскую респуб­лику. В молодежном крыле вы были главным сторонником решитель­ных действий.

— Этого не было. Неправда это.

— Будет составлен обвинительный протокол, который вы под­пишете. Мы имеем средства, чтобы заставить вас это сделать.

Нажал кнопку звонка, вошел конвоир.

— Уведите.

Я шел потрясенный, все во мне дрожало. Впервые за 25-летнюю жизнь к моим глазам вплотную приблизились мертвящие глаза чело­веческой лжи, и некуда было деться. Да нет, пусть лучше убьют за эти придуманные преступления, но клеветать на себя... нет, невозможно, нельзя.

В камере я втиснулся под нары, лег среди вповалку простертых хел — отбой уже прозвучал, узникам полагалось отойти ко сну. Думы о только что услышанном неотступно жгли. Внезапно из-под пола раз­дался протяжный стон, за ним другой, затем послышались вопли. Со­сед, старый крестьянин, приподнялся; опершись о пол левой рукой, правой перекрестился:

— Опять...

— Что опять? — спросил я.

— Пытают... — голос его дрогнул. Ужас пробежал по мне.

— Пытают?! Кого?

— Вот тебе и «кого». Таких, как мы с тобой. Чтоб сознавались, чтоб кляли себя, значит...

Он рухнул на свое место, закрыл пальцами уши. Вопли продолжа­лись, порой их перекрывала яростная брань палачей.

В следующую ночь истязания повторились. Наутро старожилы объяснили мне:

— Угол тюрьмы, где мы помещаемся, зовется «Таиров переулок». В него выходят четыре камеры: 21-я, 22-я, наша 23-я и 24-я. Под ними

72

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

в первом этаже — пыточные застенки. Там с нашим братом расправ­ляются, как хотят. До смерти замучают — и это можно, спишут с уче­та, с котлового довольствия, и дело с концом. Тут никто ни за что не отвечает, наоборот, еще и награждают за усердие. Пару недель назад в тех застенках палачи также вот развлекались, потом вдруг стало тихо, мы уж подумали: все, натешились. Так нет, гляди-ка, опять...

Филимонов продолжал вызывать меня, требовал «признаний». Я все еще держался, но вопли из пыточных камер не выходили из голо­вы. Постепенно сочиненный следователем протокол приобретал стройность и завершенность. Оказалось, что в «молодежное крыло партии прогрессистов» вместе со мной входили Ника (Николай) Ере-хович и студент исторического факультета университета Лева (Лев) Гумилев. Товарищеские отношения на воле, причем неполные — Лева и Ника были незнакомы друг с другом, — дали НКВД «основание» создать нам общее «дело», мы теперь «сопроцессники».

В камере бывалые арестанты спрашивают у каждого о ходе его «следствия», что ему «пришивают», и почти каждый охотно делится переживаниями, ищет поддержки в своей неравной борьбе. Ему дают бескорыстные советы, как держаться со «следователем», как себя вес­ти. Мне сказали:

— Прискорбно твое дело, парень, да уж не так плохо. Здесь, в НКВД, изготовляют шпионов, изменников, диверсантов, а у тебя ни­чего этого нет! Теперь смотри: «буржуазный прогрессист», за это, ко­нечно, по головке не гладят, но ведь не «фашист»! Считай, выпал сча­стливый номер. А погляди еще так: упрямишься, твердишь свое «не­виновен». Да они, следователи, сами это знают, но ведь спущен план, и должность свою надо отрабатывать. Так вот однажды могут затащить вашу милость под нашу камеру, кости переломают, что тогда? Ника­кому человеку, никакому делу не будешь нужен, останется в тебе дух после такой пытки — жизни рад не станешь. Это уже называется не жить, а гнить, и может быть много лет!

Все-таки я еще держался. И — дивно устроен человеческий мозг! — несмотря на остроту моего положения, на униженное суще­ствование — или именно поэтому? — каждый день приходили ко мне новые мысли, связанные с филологией. По-видимому, настолько было живо приобретенное занятиями в университете, что эти знания развивались уже сами по себе и, вследствие этого, требовали выхода. Я не мог записать мыслей, примеров, доводов, являвшихся мне — иметь карандаш и бумагу подследственным запрещалось, — и по­

У «всех скорбящих радости»

73

вторял все про себя, чтобы не забыть. Обитель слова, будящего мысль, филология наполняла мое существо, утешала и отрешала от переживаемой беды. Дошло до того, что я думал о словах разных языков, сравнивал их, приходил к выводам даже стоя в боксах. Бок­сы — это будки с глухими стенами, расставленные на пути следова­ния арестантов из камер на допросы и обратно. Если по этому пути навстречу вам ведут другого узника, конвоир командует: «в бокс», и вы, войдя в будку, остаетесь там, пока того не проведут: как и в слу­чае с называнием первой буквы фамилии заключенного, так сохраня­ется тайна ареста.

Упорствуя в отрицании обвинения, я как-то сказал при очеред­ном вызове о презумпции невиновности, про которую недавно узнал. Филимонов рассвирепел — ибо не знал, что это такое, а кроме того слово «невинность» в устах арестанта его раздражало.

— К черту вашу призунцию, я знать ее не хочу! Понавыдумывали иностранных словечек, думаете за них спрятаться!

Вошел другой следователь.

— Что у тебя тут?

— Да вот, — махнул рукой Филимонов, — околесину несет.

— Ты что же, не знаешь, как разговаривать с врагами народа?

Но тут вошедшего позвали к телефону, он вышел. Филимонов мрачно сказал:

— Пора кончать нам с вами. Следствию разрешено применять крайние меры.

Тут его вызвали к начальнику следственного отдела, меня увели.

А назавтра из какого-то служебного кабинета принесли Краузе. Говорили, что это один из «латышских стрелков», первых стражей и защитников Октябрьской революции. Людей привлекали его откры­тое лицо и открытый характер. Недавно этого человека схватили, вскоре стали часто таскать на допросы. И вот в очередной раз он про­был там совсем недолго, а вернулся не ногами — на руках тюремной обслуги. Приняв у дверей камеры, товарищи бережно понесли его, положили на ветхие нары, и я увидел: Краузе неподвижно лежал на животе, а посреди обнаженной спины алым пятном била в глаза рва­ная рана. Невозможно было отвести от нее взгляд, стоя рядом с при­тихшими товарищами над изувеченным телом. Зло — узаконенное, сытое, прославляемое — торжествовало победу. Но нет, век этой побе­ды будет недолог. Я сберегу себя, чтобы противостоять злу, чтобы радостно смеяться на его тризне.