Даже инквизиция...

88

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Когда мой брат, приехавший в Ленинград из далекого Азербай­джана, смог попасть на прием к одному из осудивших меня членов трибунала, тот сказал ему обо мне:

— Я знал, что он и его товарищи невиновны — с делом-то знако­мился. Но ничего нельзя было сделать, сейчас такое время...

Разговор происходил вскоре после суда.

«Такое время...» Перед этим временем оказались бессильны все— от пастухов до маршалов, от целеустремленных юношей до старых революционеров, от узников до судей.

Мы — осужденные, поэтому нас привезли в пересыльную тюрьму на Константиноградской улице, 6. Это за Московским вокзалом, там, где укромнее: течет себе тихая речка Монастырка, рядом заросли, глу­хие улицы. Поменьше лишних глаз, для тюрьмы так удобно.

«Пересылка» напряженно работала: отсюда постоянно отправля­лись этапы заключенных, они шли во все концы страны, в разнооб­разные точки Главного Управления Лагерей НКВД СССР (ГУЛАГа). Может быть, потому, что на Константиноградской содержались люди с уже решенной судьбой, когда закончившемуся следствию помешать невозможно, режим был здесь чуть повольнее: разрешалось ходить к приятелям в другие камеры, подолгу засиживаться «в гостях», безза­ботно разговаривая о том, о сем. Камеры оказались просторными, но каждая была переполнена. Люди спали на полу тесными рядами, на спальных местах их владельцы помещались и днем. Я с Никой и Левой расположились вместе, но ходили в соседнюю камеру, к тем шести студентам, о судьбе которых узнали из надписи в застенке военного трибунала: «Дернов приговорен к шести годам заключения, Предте-ченский — тоже. Гольдберг приговорен к восьми годам заключения, Люблинский — тоже. Давиденков приговорен к десяти годам заклю­чения, Ярошевский — тоже». Мы с ними делились воспоминаниями о следствии, трибунале, потом... «А что, ребята?— предложил кто-то, — давайте читать лекции! У каждого из нас есть что сказать по своей части, есть свой конек, иначе для чего учились?» И пошло новое дело. Не вспомнить всех докладов, но звучат в ушах Левины выкладки о хазарах и сообщение Ники из недавно задуманной им книги «Исто­рия лошади на древнем Востоке». Сам я докладывал об арабской сред­невековой картографии. Много было вопросов, и высказывались под­час неожиданные суждения — ведь каждый из нас узнавал для себя новое, и каждый, истосковавшись по студенческой скамье, спешил «тряхнуть стариной» и показать, прежде всего себе, что еще не все

За двумя вокзалами

89

потеряно. К этому времени относится мой перевод из арабской по­эзии, сделанный мной по памяти: когда-то, на третьем курсе, мы чита­ли эти стихи в подлиннике:

Неужели друг уедет, здесь подругу оставляя, Воскрешая скорбь разлуки, умерщвляя радость встреч? Лону радости — Багдаду буду слать привет всегда я Из чужбины, где спокойным не смогу я взор сберечь.

Из-за ненависти даже не расстался б я с Багдадом,

Но судьба меня сразила, ныне жизнь мне сделав адом.

Не найти мне здесь покоя, нет утехи, нет услады,

Нет соседа, в ком бы видеть мог я друга своего.

Но душа живет надеждой, что настанет день отрады:

Друг вернется, и подруга встретит радостно его.

За тебя, Багдад, как выкуп каждый город может встать,

И мой дом с моим кварталом за тебя я рад отдать.

Объезжать восток и запад сей страны случалось мне

На медлительном верблюде, на стремительном коне,

Но реки, подобной Тигру, я нигде не повстречал

И подобного Багдаду поселенья не видал,

Не видал людей, багдадцам равных тонкостью ума,

Сладкозвучной диво-речью, где краса царит сама.

Мне говаривали: «Если бы действительно питал

Ты привязанность к Багдаду, то его б не покидал».

«Да, любовь, — я молвил, — вяжет всех людей с землей родной.

Но судьба стремит их к целям чужедальней стороной».

Положение осужденных позволяло получать редкие свидания. Ко мне пришел инженер Алексей Васильевич Корсунцев, с которым я случайно познакомился двумя годами ранее в южном поезде. Было это где-то близ Пятигорска, а оказалось, что проживаем на одной и той же Петроградской стороне в Ленинграде. Сблизили меня с Алексеем Ва­сильевичем два обстоятельства: во-первых, его неравнодушие к язы­кам — он владел английским, немецким, шведским и постоянно ста­рался расширить свой кругозор; во-вторых, он являлся правнуком первого русского переводчика Корана с подлинника — Гордия Семе­новича Саблукова, учившего в Саратове юного Чернышевского. Живя в общежитии, я время от времени бывал у инженера в семье, жадно вдыхая запах домашнего уюта; помногу часов длились наши разгово­ры о языках, литературе, музыке, востоковедении. Теперь, отгорожен­

90

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

ный от меня двумя решетками, косясь на ходившего между ними ох­ранника, Алексей Васильевич сокрушенно смотрел на мое обросшее бледное лицо и временами ронял: «ничего, ничего, все будет у вас хо­рошо. ..» Охранник стал поглядывать на часы.

— Алексей Васильевич, спасибо за то, что вы пришли.

— Я не мог поступить иначе, вы же знаете.

— Спасибо. Привет мой прошу передать вашим родителям, суп­руге Полине Михайловне— охраннику требовалась определенность: называешь имя — укажи, кем приходится, — дочке Беате и ...

— ... Ире Серебряковой? — докончил Корсунцев, чуть улыбнув­шись.

— Да, ей, которая праздновала со мной в вашем доме день моего рождения... Мы тогда праздновали... за неделю до того, как меня...

— Свидание окончено! — возвестил охранник.

Прошло несколько дней. Однажды кто-то из нашего ныне уже большого студенческого «землячества» сообщил: «Юрка, — он назвал фамилию пятикурсника из одного института, — сказал на свидании матери по-французски, чтобы не понял стражник: "меня били". Те­перь об этом узнают многие». — «И так знают, — возразили рассказ­чику, — да каждый боится за себя...» — «Не все», — заметил я, вспом­нив об Алексее Васильевиче.

Потом... Не то Нике его сестра Вриенна, не то Леве его мать Анна Андреевна Ахматова, не то и та, и другая сообщили на свидании: 17 ноября по протесту адвокатов Коммодова и Бурака Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала в от­ношении нас и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом обвинения, а «направить на переследствие». Вот ведь как хорошо вцепилась. Ложь бьет в глаза, смердит, а... «на­править на переследствие». Пускай там, в Ленинграде, разбираются, мы в Москве к этому больше не причастны.

Как бы то ни было, Ника, Лева и я — не осужденные, мы вновь подследственные, о нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся, ждем. «...И свобода вас встретит радостно у входа...» Ко­нечно, сперва новые допросы, но после... «Здравствуйте, Игнатий Юлианович Крачковский, здравствуйте, книги! Алексей Васильевич, вот и я! Помните наше свидание? Ира... здравствуй!» Текли часы и дни. Мы, трое переследственных, оказались переведенными в другую камеру: она узкая, полутемная — да не беда, подумаешь! Недолго нам тут быть, а тюрьма — не дворец, нужно потерпеть. Ника сделал из

За двумя вокзалами

91

черного хлеба шахматные фигурки — половину их вывалял в стенной извести — это белые, а для черных цвет готов был сам собой. Краси­вые были фигурки: необычные, причудливые. У Ники помимо восто­коведной одаренности— руки скульптора и развитая наблюдатель­ность, именно это помогает ему искусно рисовать древнеегипетские пиктограммы... И вот мы втроем подолгу ведем шахматные битвы, и на мгновение нас поглощает страсть борьбы, и отступают — нет, лишь слегка затушевываются — бодрящие слова: приговор отменен, приго­вор отменен...

И вдруг Ника заболел. Кажется, простудился, но он вообще не от­личался крепким здоровьем. Увели его в тюремную больницу.

И вдруг нам двоим оставшимся, Леве и мне, объявили: собираться на этап. «Как это, позвольте, нам назначено повторное следствие, про­верка дела!» — «Отставить разговоры!» Спорить нельзя. Спокойно, может быть, отменят. Ведь прямое нарушение закона.