Разница была тонкой, но постепенно удалось ее «схватить». Мало-помалу, спотыкаясь, я начал объясняться с Лю по-китайски. Общение происходило не только на уроках: мы часто делились друг с другом хлебным и сахарным пайками.

Мишу Церельсона и Лю Чжендуна вызвали из камеры «с вещами» раньше меня. 26 сентября пришла и моя очередь.

Меня не вывезли из «Крестов», а спустили на первый этаж и во­дворили в холодное, странно пустое помещение. Но нет, не пустое: когда глаза привыкли к полутьме, я увидел Нику Ереховича. Он был погружен в раздумье столь глубокое, что не слышал грохота ни отво­ряемой, ни вновь захлопнутой двери камеры.

— Здравствуй, Ника, — проговорил я, садясь рядом с ним на узел со своими пожитками. Он вздрогнул и оживился.

— Здравствуй! Ты получил обвинительное заключение?

— Как же без этого? Вот оно.

— Дело-то плохо: нас будет судить военный трибунал.

— Да, военный трибунал Ленинградского военного округа. Это какая-то ошибка — ведь ни я, ни ты, ни Лева Гумилев, третий наш сопроцессник, никто из нас никогда не служил в армии. У нас была студенческая отсрочка. Я думаю, на суде это должно выясниться.

За двумя вокзалами

85

Ника горестно вздохнул.

— Выяснять не станут. Вероятно, дело передали на трибунал по­тому, что нам пришивали террор. Тебе его сватали?

— Да, приписали подготовку покушения на Жданова. Это как всем, арестованным в Ленинграде. Только быстро отстали, наверное, остатками ума поняли: ни в какие ворота не лезет.

— Меня тоже обвинили по террору, и я не помню, осталось ли это в протоколе. Все плохо.

Я положил руку на Никино плечо.

— Брось. Что будет — то будет, перемелется. Если засудят, пода­дим кассацию... Не может быть, чтобы карали невиновных. Все-таки, следствие — это одно, а суд — совсем другое, тут и адвокат полагается.

Ника хотел возразить, но тут шумно приоткрылась дверь и сразу столь же шумно захлопнулась. Это впустили к нам Леву Гумилева.

— Ну, вот, все в сборе, — сказал он, подходя. — Здорово, братцы.

Как давно мы расстались, как долго не виделись! Вспоминали ун­иверситет, своих учителей, друзей. Дивились внешнему виду друг дру­га: у Левы и Ники за месяцы неволи отросли усы и окладистые бороды; у меня растительности было меньше, но сильно исхудало лицо, глубо­ко запали глаза.

— Вот так, братцы, — задумчиво проговорил вдруг Лева и вздох­нул.

— Сидим и ждем, когда нас начнут судить по ложным протоко­лам.

— Тебе хорошо, — грустно пошутил я. — Ты как расписывался? Достаточно к первой букве имени приставить первый слог фамилии и все будет в порядке: «Лгу».

— Я так и делал! — вскричал Лева и засмеялся. Даже удрученный Ника улыбнулся злой игре букв. Постепенно речь зашла о филологии, потом все мы углубились в историю Востока. Пошли споры, до кото­рых Лева был большой охотник. Вечно — и когда мы учились в уни­верситете, и сейчас — он доказывал что-то свое, но и у меня было соб­ственное мнение, и Ника уже думал по-своему. Так, воюя доводами, приводя одно изощренное возражение за другим, каждый из нас поза­был, где мы находимся, и выпала из головы мысль о трибунале. Тю­ремная ночь с 26 на 27 сентября 1938 года подходила к концу: обесси­ленные спорами, мы прикорнули друг возле друга.

Утром нас подняли, заперли в грузовик, повезли, высадили. Снова слепой асфальт казенного двора, снова лестница, коридор — и узкий

86

Книга вторая: ПУ'} 1ЛЕСТВИЕ НА ВОСТОК

застенок, словно в первый деьь заключения, тогда, 11 февраля. Как давно это было! Но сейчас я вижу стены, исцарапанные надписями. Мы трое вглядываемся в знаки человеческой скорби, в памятники отчаяния и мужества. Раньше мы читали с Никой древние семитские рукописи, теперь читаем новейшие русские: «Здесь седел...» Кто-то, не умудренный большой грамотностью, хотел начертать «сидел», но ка­кая красноречивая ошибка! Здесь в течение нескольких мгновений седеют, отсюда — как часто — не выходят, а выносят. «Смотрите! — возбужденно шепчет Лева. — Они уже осуждены!» Эта надпись о судьбе шести знакомых ему студентов: фамилия — срок, фамилия — срок. Двум дали по шесть лет исправительно-трудового лагеря, двум — по восемь, двум — по десять. Рядом другой рукой надпись по-немецки: «Несмотря ни на что!» А дальше — по-итальянски — стих Данте, легший на врата ада.

Нас выпустили и повели наверх. Впереди — конвоир, за ним Лева, за Левой конвоир, за ним я, за мной конвоир, за ним Ника, а за ним все шествие замкнули два конвоира. Пятеро вооруженных людей про­тив трех безоружных. Когда недомыслие хочет представить себя силь­ным, оно невольно обнажает свою слабость, заключенную в трусости.

Ввели в небольшой зал, мимо построенных шеренгами стульев, усадили в первый ряд. Перед нами был длинный стол, за которым восседали судьи; конвоиры встали позади обвиняемых. Из окна за судейским столом открывался вид на площадь Урицкого — Дворцо­вую — с ее вечными столпом и ангелом. Вот где поместился военный трибунал — в самом сердце великого города.

Председательствовавший Бушмаков, члены суда Матусов и Чуй-ченко, секретарь Коган были в военной форме; по замыслу подготови­телей процесса это должно было производить устрашающее действие на подсудимых. Никакого адвоката, одни прокуроры. С конвоирами, готовыми кинуться и растерзать по первому знаку — девять человек против трех беззащитных.

Первым допрашивали Гумилева.

— Признаете себя виновным?

— Нет.

— Как же так, — сказал Бушмаков, лениво перелистывая лежав­шее перед ним дело, — вы же подписали.

— Меня заставили следователи: Бархударян и тот, другой, в про­токоле он указан. Я подвергся воздействию, были применены неза­конные методы...

За двумя вокзалами

87

— Что вы такое говорите! — прервал Бушмаков. — У нас все де­лается по закону. Пытаясь уйти от ответственности, вы делаете себе хуже. Тут же ясно написано: я, Гумилев, состоял... проводил система­тическую... ставил своей целью... Теперь запирательство бесполезно. Садитесь.

Таким же образом, повторяя наскучившие обвинения, председа­тель говорил с Ереховичем и со мной. Члены суда безмолвствовали, никто из них не попытался обратить внимание на отсутствие незави­симых доказательств, на грубую работу обвинителей. Глядя на ску­чающие лица военных судей, можно было сразу понять: присутствуя при очередной — сотой, тысячной или десятитысячной — расправе, зная, что обвинительный приговор предрешен, они хотели, чтобы все это скорее кончилось и можно было бы вернуться к житейским удовольствиям. Поэтому, важно удалившись по окончании судебного следствия в совещательную комнату, они там, наверное, просто пили чай и переговаривались о всяких разностях.

Мы же на это время были уведены в знакомый застенок. Потом охрана вновь привела нас в зал, и мы услышали, что именем... воен­ный трибунал, рассмотрев... приговорил Гумилева к десяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях с поражением в правах на четыре года; Ерехович и я получили по восемь лет лагерей с пора­жением на три года. Всем троим была определена конфискация иму­щества — скудных студенческих пожитков.

Ну вот. Отныне мы уже не подследственные, а осужденные. На все представление ушло примерно три часа. Когда занавес пал, нас погру­зили в машину и повезли прочь. Куда на этот раз?

Паскаль как-то сказал:

«Справедливость является предметом споров. Силу легко узнать, она неоспорима. Вот почему не смогли сделать так, чтобы справедли­вое было сильным, а сделали сильное справедливым».

Но вот много лет спустя мне довелось видеть фильм о художнике Эль-Греко: место действия — Толедо, время — 1576 год. Эль-Греко схвачен инквизицией. «Я невиновен», — говорит он судьям. — «Дока­жи это», — отвечают ему. — «Но где доказательства моей вины?» — «Святая инквизиция не нуждается в таких доказательствах» — заяв­ляют судьи, помня, что арестован он по доносу набожного сына церк­ви. И все-таки инквизиция находит Эль-Греко невиновным и отпуска­ет!