Назавтра Большаков спросил:

— Вы знаете тюремную азбуку?

— Нет.

— Вот тебе и на! Старый арестант, и... Как же так? Ну вот, смот­рите. ..

Он принялся объяснять, и я узнал то, о чем не догадывался рань­ше, а может быть, просто не обращал на это особого внимания. При­думанная декабристами тюремная азбука переходила затем от одного поколения узников к другому, неизменно служа верным средством общения между строго изолированными камерами. Каждой букве соответствует определенное количество точек, располагающихся по обе стороны паузы. Один арестант становится против надзирательско­го «глазка», закрывая обзор камеры из коридора. Другой короткими ударами в стену передает сочетание точек, из которых складываются слова. Два быстрых удара в середине передачи слова означают: «понял, давай дальше» — ведь, неровен час, охрана может «застукать», то есть застать узника за «неположенным занятием», тогда — карцер и другие кары, а хочется узнать как можно больше новостей. Если вдруг охран­ник стал отпирать дверь в камеру, передающий слова резко проводит по стене черту — «там» это воспринимают как знак тревоги и с невин­ным видом отворачиваются от стены. Опасность миновала— и он

Тайное судилище

107

передает недосказанное и вновь слушает непроницаемую преграду, разделяющую людей. И вот уже «оттуда» раздались позывные, два за­медленных удара в стену: «слушай!» Это ответ на передачу «отсюда». А бывает, что все спокойно, тогда «разговор» происходит без перерыва.

Много важных известий было передано таким образом за столе­тие с лишним. Мы с Большаковым тоже воспользовались этим спосо­бом, но из-за одной стены не ответили — по-видимому, далеко не все из нынешних узников знают старинную азбуку; а за другой стеной оказался некто Динвеж, который не смог сообщить ничего нового: «Сижу давно, один, что происходит вокруг — не знаю». Тогда мы ста­ли перестукиваться между собой: сидим в разных углах камеры, сту­чим каждый по дну оловянной кружки: «Говорят, что во Флоренции к стенам домов на улицах прибиты медные пластинки с выгравирован­ными на них терцинами Данте, вы слышали об этом?!» — «Да, и это очень трогательный памятник человеческой признательности». — «Я в лекциях Тарле слышал, что...» — «Да, но это можно понимать и в том смысле, что Талейран...» Я первый начинал эти разговоры в кавычках или без них, как угодно — мне хотелось и оживить свои знания, и закрепить в себе умение перестукиваться с товарищами по несчастью.

А время шло...

9 августа я был вызван «с вещами» и препровожден в контору тюрьмы. Молодой канцелярист, что-то писавший за большим столом, поднял глаза и холодно проговорил:

— Сядьте, распишитесь, что вам объявлено постановление.

На листе мутно блестевшей бумаги значилось: Особое Совещание при НКВД СССР решением от 26 июля сего 1939 года приговорило меня «за антигосударственную агитацию и антисоветскую деятель­ность» к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях.

Кровь прихлынула к моему лицу. Значит, напрасной была отмена Верховным судом прежнего приговора, и ни к чему оказались все по­казания свидетелей относительно того, что о моей «контрреволюци­онной деятельности» им ничего не известно. Значит... Значит...

Канцелярист смотрел на меня выжидающе-нетерпеливо. Я молча расписался, встал. Конвоир отвел меня в просторную камеру, где сиде­ли и лежали на грязном полу уже приговоренные. Дверь поминутно открывалась, вводили все новых и новых.

Я присел в углу на свой узел и задумался. Итак, пять лет. Срок считается со дня ареста, следовательно, осталось три с половиной года.

108

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Сорок два месяца неволи. Это не так много, у других бывает больше. Но дело не в этом. Дело в том, что я невиновен, а меня наказывают. Это нарушение закона, за это должны ответить. Кто? Особое Совеща­ние при НКВД. А что это такое? Кто эти судьи, выносящие приговор заочно, без допроса обвиняемого, без участия сторон? Я уже знаю, что кроме предварительного следствия должно быть судебное с участием прокурора и защитника. Где это? Но если этого нет, значит, я не осуж­ден, а репрессирован, значит, мою судьбу заключенного определил не суд, а тайное судилище, которое боится посмотреть мне в глаза, стра­шится правды. Тайное Судилище! Нужно оспорить его решение перед ним самим, нужно убедить, заставить пересмотреть. Как я был наивен!

...В сборной камере несколько людей собрались вокруг старого серба Душана Ивановича Семиза, который гадал по руке. Я не верю предсказаниям, но любопытства ради протянул Душану Ивановичу левую ладонь. Он долго ее рассматривал, водил по ней пальцем, потом пристально посмотрел мне в глаза и проговорил:

— У вас все будет хорошо. Кончится хорошо, я хочу сказать.

За хорошее надо бороться. Если предсказание совпадает с тем, что получится в итоге борьбы, то тем лучше для хиромантии.

Мои «сопроцессники», проходившие по одному «делу» со мной, — Лева Гумилев и Ника Ерехович — тоже получили по пять лет лагерей. Леву отправили в Норильск; знавшая его там женщина-химик, встретившаяся мне в Красноярском лагере осенью 1943 года, передала мне по памяти четверостишие Гумилева-младшего:

Я этот город строил в дождь и стужу, И чтобы стал он выше местных гор, Я сделал камнем собственную душу И камнем выложил дорог узор.

Нику этапировали на Колыму. Там в середине сороковых годов он погиб— в неисчислимых владениях Главного Управления ЛАГерей часто не выдерживали и более сильные телом.

Мне же была назначена Воркута.

Путь на Воркуту

109

ПУТЬ НА ВОРКУТУ

И опять, вечером 9 августа 1939 года, предстала мне ленинград­ская пересыльная тюрьма— знакомая тысячам людей «пересылка», притаившаяся за старинными Лазаревским и Тихвинским кладбища­ми, за притихшей Александро-Невской лаврой, сонной речкой Мона­стыркой. Снова просторные камеры, тревожное ожидание этапа. На этот раз недолгое — едва я стал приглядываться к стенам гостеприим­ного дома, как уже оказался в кировской (вятской) тюрьме. Здесь мною было подано первое заявление о пересмотре дела; таких заявле­ний за годы скитаний по тюрьмам, лагерям и ссылкам мне придется написать сто десять. Служащая тюремной конторы, миловидная жен­щина в темном платье с белым кружевным воротничком, приняв гус­то исписанный лист бумаги, прочитала его, внимательно посмотрела на меня и мягко сказала:

— Хорошо, передадим по назначению.

В ее голосе прозвучало сочувствие — или так показалось, потому что я хотел этого?

Из Кирова путь наш пролег на север, к Воркуте. 22 августа вместе с другими этапниками я уже сидел во дворе «пересылки» в Котласе. Отсюда меня рассчитывали переправить в постоянное место назначе­ния. Воркута, лежащая далеко к северо-востоку от Котласа, рядом с Югорским полуостровом Северного Ледовитого океана, была известна как пожиралище людей, где условия труда и жизни были особенно жестокими. Начальники в НКВД рассуждали об отправляемых на дальний север «контриках» (так звали нас уголовники) просто: «вы­дюжит — его счастье, подохнет — спишем. Их наловили много, пе­ремрут эти — пригонят новых». Мне предстояло пополнить этап вор-кутинских «новичков».

Но где-то заело, что-то не сработало, отправку заключенных на север отложили. Мы были размещены в брезентовых палатках, и нас тотчас же стали выводить на работу. Сперва она состояла в переборке гнилого картофеля, рассыпанного по многим отсекам лагерного ово­щехранилища. Затем собирали бревна, валявшиеся вокруг зоны, укла­дывали их в штабеля. Наконец, грузили тюки прессованного сена и мешки с крупой на баржи, стоявшие у берега широко разлившейся Северной Двины; под заходившим солнцем, когда рабочий день мед­ленно близился к концу, река пылала нестерпимым и торжественным

по

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

блеском, потом, наступая, по ней растекались нежная желтизна и ро­зовый свет вечернего неба.

В последующие дни я сдружился с Вернером Карловичем Форсте-ном. Недавно один из наркомов Карело-Финской ССР, теперь он был моим напарником на распиловке бревен. Не верилось, что этот чело­век с открытым лицом, доброжелательный и отзывчивый, мог быть «врагом народа». Я стал учиться у Вернера Карловича финскому и быстро оценил самобытную красоту этого языка.