Подобно судам Египта и Аравии, багдадским кораблям перед выходом в океан приходилось постоянно чередовать прибрежное плавание с выходом в открытое море. Для большинства из них главной базой служила Басра на общем русле Тигра и Евфрата — Шатт эль-Арабе; во все века халифата, не считая потрясений 869 — 883 (восстание африканских рабов) и 920 годов (нападение карматов), этот город являлся столичной гаванью аббасидской державы; именно и только через него Багдад общался с индоокеанским заморьем. Выйдя из Басры и миновав Абадан, суда медленно, то и дело ощупывая лотом дно, вступали в Персидский залив: согласно лоции, здесь надлежало опасаться мелей и движущихся песков. Осторожно огибая препятствия, моряки поворачивали влево и достигали Сирафа на иранском берегу.
Сираф, как и Басра, мужал и рос любимым детищем новой мировой державы — мусульманского государства, оттесняя на задний план старые речные порты — Хиру и Убуллу (античный Аполог). Он и сам не был новопостроенным, в отличие от Басры это был доисламский порт, одна из опор мореплавания при Сасанидах. Но он стоял на море, а Хира помещалась на берегу Евфрата, Убулла — при впадении одноименного канала в Тигр, и не спасли ни ту, ни другую толпившиеся у их причалов вереницы торговых судов из Аравии, Индии и Китая: халифату, стремившемуся в пору мужания раздвинуть свои пределы, нужно было «ногою твердой стать при море», морская держава должна была иметь выдвинутые точки опоры. Но Басра и Каир построены на берегу рек... Впрочем, это имело свое историческое объяснение: город на Шатт-эль-Арабе представлял опорную крепость бедуинов в завоеванной стране, позже здесь проходил нерв, связывавший Багдад со всем индоокеанским миром; город на Ниле, отойдя в глубь страны для лучшей защиты от внешних врагов, снаряжал в своей тиши корабли для нападения на них.
110
Статьи сирафского вывоза были не столь многочисленны, как у соседнего Хурмуза или у более отдаленного Цейлона, занимавшего первое место в тогдашнем мире по разнообразию предлагаемых товаров, однако имели большую ценность: хлопчатобумажные и шелковые ткани, пряности, жемчуг. Но самым высоким сокровищем Сирафа являлись проживавшие в городе семейства потомственных кормчих. Одни из членов этих старых родов ходили в дальние моря, другие доживали свой век в многоэтажных домах из дорогого индийского дерева тика; от старших младшим передавались орудия и тайны мореходного искусства. По-видимому, тик — строительный материал, сопровождавший моряка всю его жизнь (кроме зданий из него изготовлялись корабельные корпуса и плавучие маяки),— пропитывался особым составом, крепившим древесину, ибо греческий писатель Теофраст в. третьем столетии до н. э. заметил, что тиковый корпус корабля может служить более двух веков, но лишь при условии постоянного пребывания в морской воде; воздействие кислорода воздуха способствует разрушению древесных волокон. ...Семь дней в 977 году оказались роковыми для Сирафа: город стал жертвой сокрушительного землетрясения. Суда, еще вчера стекавшиеся со всего Востока к его причалам, теперь навсегда покинули их; место поверженной твердыни в заморской торговле халифата занял ближний остров Киш (Кайс), где купцы основали новую колонию. Один из правителей Киша известен тем, что из своего далека посылал в Африку охотников за рабами; привезенные в невольничьих судах пленники с большой прибылью продавались им на рынках острова.
От Сирафа и Киша парусники шли на запад, к архипелагу Бахрейн. Если в сирафском торге жемчуг был только одной из статей, то на Бахрейне он являлся основным предметом сделок и, по-видимому, стоил дешевле, ибо продавали его еще не купцы, а сами ныряльщики; для этих рано слепнувших людей, обремененных заботой о своих детях и уже незрячих отцах, выловленные сокровища, которым они обычно не знали настоящей цены, были единственным источником существования. В конце XV века Ахмад ибн Маджид говорит о бахрейнском жемчуге: «...сей почитай, тысяча кораблей ловит испокон веку, а она ( = ловля.— Т. Ш.) не пустеет». Круглое число внушает мысль: нет ли здесь округления и не слишком ли оно, округление, велико? Но во всяком случае надо помнить, что бахрейнские ловли были известны еще ассирийцам при Навуходоносоре (604 — 562 гг. до н. э.).
За архипелагом путь снова устремлялся к восточному берегу: у места, где сливаются воды Персидского и Оманского заливов, купаясь в блеске своей вечной славы, стоял великий
111
Хурмуз. Два обозначения — греческое «Армозия» и русское «Гурмыз» («Ормуз») — определяют приблизительную протяженность его века: первое принадлежит адмиралу Александра Македонского Неарху, второе — тверскому купцу Афанасию Никитину; между этими двумя людьми пролегли восемнадцать столетий. Но лишь первостроители халифата, арабы, отняв у персов древнюю гавань, сообщили ей «державную поступь», вовлекли в круг своих международных связей. Этому способствовало не только выгодное (по существу ключевое) положение города на путях торговли, в дальнейшем дополнительно оттененное падением Сирафа; счастливое преимущество Хурмуза перед другими гаванями состояло и в том, что окрестности твердыни на Ормузском проливе были богаче дарами природы и плодами трудов человеческих: отсюда вывозились пшеница, рис, рожь, соль, вино, индиго, киноварь, железо, медь, а кроме того, золото и серебро. Особую статью дохода составляла продажа лошадей, которых здесь разводили, может быть, еще с парфянских времен, а то и раньше. Купив местного коня, Афанасий Никитин взошел с ним на «таву», отплывавшую в Индию (слово «тава», обозначающее вид морского судна, имеет индийское происхождение и кроме русского стало — в несколько ином обличье — достоянием арабского и китайского языков). «Ормуз — великая пристань,— отзывается тверской странник.— Люди всего света бывают в нем, есть здесь и всякий товар. Все, что на свете родится, то в Ормузе есть». ...Жизнь классического Хурмуза окончилась менее чем через десять лет после того, как посланцы лиссабонского двора впервые увидели Индию: в 1507 году он попал в жесткие руки португальских воинов, а в 1621-м, спустя много веков, составивших почти тысячелетие, вернулся под власть персов, которые, учтя местные данные и сложившиеся связи города, построили здесь новый порт — Бендер-Аббас.
Покинув хурмузскую гавань, купеческие суда вновь плыли к западу: на оманском берегу их ждали Сухар и Маскат. Весь разноязыкий Восток толпился на рынках юго-восточной Аравии, говорит стихотворец Саади (1184 — 1292), вошедший в двустишие Пушкина («Иных уж нет, а те далече, Как Саади некогда сказал»). Саади повествует как очевидец («На пристань в Омане я вышел...»). Но его-то что привело к торжищам на шумных набережных Оманского -залива? Ответ может быть найден в арабской пословице: «Невежда ищет богатства, а ученый — совершенства». Живые впечатления от знакомства с новыми и новыми ликами земной жизни, от общения с разными людьми, вызванные ими переживания и раздумья расширяют просторы перед созидающим умом, возвышают
112
сердце искателя и оттачивают его слово. За три века до знаменитого стихотворца землеописатель Мукаддаси, добывавший себе жизненный опыт не столько в путешествиях, сколько в скитаниях, тоже побывал в Омане. Его внимание здесь обратилось главным образом на древний Сухар — «преддверие Китая, сокровищницу Востока, рынок Йемена». К этой-оценке он подводит следующим описанием: «Сухар — столица Омана. Нет сейчас в Китайском море (одно из названий Индийского океана в средневековой письменности.— Т. Ш.) города более славного, чем он,— благоустроенный, населенный, красивый, здоровый, приятный, средоточие богатства, вместилище купцов, обитель плодов и злаков... Здесь удивительные рынки и восхитительные окрестности, простирающиеся вдоль морского берега. Дома тут из обожженного кирпича и тикового дерева, они высоки и дорого, стоят... Есть здесь колодцы и каналы с питьевой водой, и население живет среди полного изобилия». О Маскате, расположенном неподалеку, Мукаддаси отзывается более кратко и сдержанно, хотя уже в его время здесь процветало производство хлопчатобумажных и шелковых тканей; эта отрасль дожила в городе вплоть до последних столетий, когда ее дальнейшее существование было пресечено британской и североамериканской конкуренцией. Пятнадцатый век, наряду с девятнадцатым занимающий особое место в памяти человечества, принес Маскату славу крупного центра судостроения; готовые суда вывозились главным образом в Индию. ...Закончив торговые дела, купцы спешно возвращались на борт: попутный ветер имеет свои сроки. Пополнившие запас пресной воды и провизии, парусники теперь, после зигзагообразного движения как бы «вывинтившись» из Персидского и Оманского заливов, шли на юго-восток; миновав крайний выступ аравийской земли — мыс Рас-эль-Хад (Ра'с аль-хадд), они выходили на просторы Аравийского моря. Здесь можно было встретиться с аденскими судами, шедшими к странам восточного заморья, и продолжать путь уже вместе.