116

У современника Никитина персидского писателя Абдар-раззака Самарканди о Каликуте сказано: «Это совершенно надежный порт». Такое достоинство, как безопасность купцов и товаров, ценилось еще в древности, и не удивительно, что каликутский рынок привлекал к себе торговцев и покупателей со всего света. Известный путешественник Ибн Баттута пытливым взором отметил в XIV веке тринадцать китайских кораблей, стоявших у причалов Каликута. Громкая слава города, одного из величайших на средневековом Востоке, при­вела к тому, что имя его было на многих устах и часто ложилось на страницы разноязычных рукописей.

Кроме статей торговли, о которых говорит Никитин, предметами каликутского вывоза были красное дерево, хлопчатобумажные ткани и драгоценные камни, из привоз­ных — аравийская амбра, жемчуг Цейлона и китайский фарфор; ввозились кожи и кони, золото, серебро и медь, киноварь. Разнообразие и высокая ценность товаров, обращав­шихся на этом крупном международном рынке, способствова­ли непрерывному обогащению мусульманских, преимущест­венно арабских, купцов; их колония в Каликуте была одной из самых могущественных во всей Индии. По существу сердцем широко исламизованного индийского Запада предста­ет средневековый Каликут, поэтому не случайно, что упомина­емый в хронике Жоау ~ да Барруша «добрый кормчий гуджаратский мавр» Ахмад ибн Маджид привел корабли Васко да Гамы именно сюда: здесь было лицо мусульманской Индии, которой он гордился, здесь можно было найти лучшие из товаров, которые она имела. Но с появлением «франков», людей необычного облика и поведения, говорив­ших на непонятном языке, повеяло чужим запахом; постоян­ное и безраздельное занятие каким-либо делом обостряет людское чутье относительно всего, что с этим делом связа­но,— купцы иноземного происхождения, в большинстве араб­ского, ощутили опасность выхода к рынку Каликута новой противоборствующей силы, гостеприимство стало таять. Причины душевного порядка не должны заслонять обществен­ных моментов или отодвигать их, но вправе учитываться наравне с ними. Местный царек, притязательно звавший себя «самудри раджа» — морским князем, естественно, принял сторону мусульманских торговцев — он со своим пышным двором ведь состоял, говоря строго, у них на содержании,— и неприязнь к европейским «гостям» охватила местное насе­ление. Тучи сгустились дочерна, любой день мог привести к расправе с иноземцами. Дождавшись обратного муссона, португальцы в том же 1498 году покинули опасную гавань и устремились на родину. Всего несколько месяцев понадоби­

117

лось для этих событий, описание которых заключено в знаменитых «Лусиадах» между ликующей и мрачной строфа­ми; первая повествует о переходе к Индии с Ахмадом ибн Маджидом на борту, вторая — о последних днях пребывания лиссабонских морепроходцев в Каликуте. Гордость португаль­ской поэзии Луиж Камоэнш, навеки смолкший четыре века назад (ум. в 1580 г.), доныне тревожит каждое живое сердце упругим и ярким стихом:

В кормчем, суда стремящем, нет ни лжеца, ни труса, Верным путем ведет он в море потомков Луса. Стало дышаться легче, место нашлось надежде, Стал безопасным путь наш, полный тревоги прежде.

К берегу дальней Тежу чтоб не вернулись франки, Сталью сразить пришельцев или спалить их барки Мавры клялись, взывая: франки — источник бедам, К' Индии путь да будет их королям неведом!

(Перевод наш.— Т. Ш.)

Клятва не сбылась. Подгоняемые попутным ветром, чужие корабли уходили на запад — отдышаться и обновить силы. Как помнит история, это было началом конца старого Калику-та и океанской Аравии.

Выйдя из каликутской гавани и взяв направление на юг, арабские купеческие суда оказывались на траверсе Лаккадив­ских и продолжающих их Мальдивских островов, имея обе гряды по правому борту. Арабы давно знали эти места, здесь у них были многочисленные поселения; в одном из них Ибн Баттута, о котором выше шла речь, полтора года состоял судьей при мусульманской торговой колонии. На страницах мореописательных рукописей времен халифата Лаккадивы и Мальдивы упоминаются довольно часто; обозначение пер­вых — «фалат» — имеет общие коренные звуки с малайским ри1аи — «остров» (кергЛаиап — «архипелаг»), во втором слу­чае наименование «дибаджат» восходит к пракритскому (Зу1ра — «остров» (вошедшему в одно из арабских названий Цейлона — Сарандиб и в одно из ранних европейских имен для Мадагаскара — СотогЫтат, а также в общеизвестные прилагательные Лаккадивский, Мальдивский; в морской Индии можно обнаружить немало топонимов с участием этого древ­него слова). Оба архипелага во все века имели для арабов большое значение благодаря обилию произраставших на них кокосовых пальм: как бедуину в пустыне верблюд исстари давал все для существования, так скромное островное дерево

118

предоставляло все необходимое для постройки судна — ство­лы и волокно под золотыми руками корабельных умельцев превращались в корпуса, мачты, канаты и паруса. По-видимо­му, здесь было много верфей, поставлявших готовые суда на внешний рынок или чинивших попутные. Проходя мимо северных из этих земель, купеческие парусники постепенно приближались к материковому порту Кулам, вскоре за кото­рым нетерпеливому взору странников открывалась южная оконечность Индии, мыс Коморин.

На куламском рынке обращались примерно те лее товары, что на рынках других малабарских портов. Как и там, здесь тоже гнездились мусульманские купцы, и, вероятно, весьма густо; о численности выходцев из Юго-Западной Азии в со­ставе населения приморских городов индийского Запада мож­но судить по Саймуру — даже это сравнительно малозаметное людское пристанище, обычно не входящее в разряд поименно перечисляемых и тем более описываемых гаваней Индии, насчитывало в своих пределах около десяти тысяч мусульман; данные, полученные благодаря такому расчету, конечно, при­близительны, но возникающее представление в достаточной мере отчетливо. Наряду с общими чертами Кулам имел осо­бую: его правитель взимал с каждого судна плату за разреше­ние пройти на восток.

По какому праву? Но кто об этом думает, если налицо условия, при которых никому не миновать входа в гавань, счастливо лежащую у стыка двух половин океана? Что за условия — полоса ли безветрия, где течение сносит парусник в нежелательном направлении, или, наоборот, зона против­ных ветров, не позволяющих отойти в открытое море, стремление ли избежать встречи с пиратами или с громад­ными рыбами, вышибавшими корабельное дно,— не известно, что именно, однако некое препятствие к обходу Кулама существовало, иначе не было бы смысла устанавливать обязательный налог.

О нравственном облике куламского владыки есть еще одно показание, заключенное в знаменитом «Витязе в тиг­ровой шкуре» Шота Руставели:

До его прихода царь уж не один испил стакан.

Чаши полны, все довольны, пили вволю, стол весь пьян.

Все забыто: что тут клятвы, что тут вера, что Коран!

(Перевод Ш. Нуцубидзе)

Под «его» в первом стихе имеется в виду глава местной колонии арабских купцов «Усен», т. е. Хусейн: царек угощает своего благодетеля и сопровождающих последнего

119

именитых арабов, во вторую очередь своих вельмож, но прежде всех самого себя; на то, что он, а не Хусейн — устроитель пира, указывают слова: «...до его прихода царь уж не один испил стакан» — так может поступить лишь не очень церемонный хозяин по отношению к гостям. Однако на какие же деньги устроено обильное чревоугодие, описание которого, кстати, рисует весьма распространенную, вероятно, картину более чем свободного поведения благочестивых мусульман вне халифата,— на какие деньги, если почтенный хозяин пиршества в основном состоит на содержании у иноземных купцов? Налог на проход множества судов предоставлял достаточные средства для взаимовыгодного застолья индийской и арабской сторон.

Известия о том, что хоть один из князей Кулама отменил взимание незаконного налога или же вел воздержанную жизнь, у нас отсутствуют. Это позволяет распространить сделанное выше заключение на все время существования куламского княжества. Тогда, если мы хотим представить себе исторических деятелей живыми людьми, сквозь черты крошечного деспота проступает хорошо знакомый собира­тельный образ властелина восточной страны. В темной душе этого честолюбца намертво сплелись надменность и невеже­ство, тщеславие и жестокость. Исходная причина всех зол такого рода — раболепие подобострастной челяди — внушила распаленному уму представление о личной безнаказанности, а впоследствии — непогрешимости. Сомнение в его достоин­ствах не может себя обнаружить, ибо в царстве, которое он «осчастливил» своими откровениями, мудрость и справед­ливость заменены ложью и насилием. Бесчинства чиновных лиц в александрийской таможне, поборы в других портах и хлопоты купца Мадмуна — все это, прошедшее перед нами на прежних страницах, есть отражение и подтвержде­ние деспотизма, нашедшего много прибежищ в мире океан­ской Аравии. ...Но купеческие суда, оставив куламскому сборщику требуемую мзду, уже вышли в море, миновали Билингам или побывали в нем, спустились к мысу Коморин и, обогнув его, вступили в Бенгальский залив; отправимся следом.