Вскоре примчатся птицы,
покинув на лето юг,
и к пашням своим возвратится,
от спячки очнувшись, плуг.
Но лето вслед за весною
в трудах и заботах летит.
Оно за труды с лихвою
нас отблагодарит.
А осень все злей, все упрямей
срывает листву с кустов.
Но наша родина с нами,
и с нами наша любовь.
Ты, жажда знаний, ты меня вела
из кабалы, из быта, где рабы.
А следом гул молвы и гром пальбы,
и горечь одиночества была
усладой мне. И вот забил родник -
природный свет из глубины души.
О, ты возник! Но жажду не туши -
пусть братья ждут – придет мой высший миг.
Меня качало, било и несло.
Нигде ко мне не приходил покой.
И спас меня природный свет людской,
и Дело из Познания росло.
Что выше Дела? Все сгорит дотла -
бессмертны только Знанья и Дела.
В саду вечернем видишь ты: скользнула
твоя мечта, как золотая змейка.
Гонг времени глуша своим дыханьем,
свирель в глубинах ночи пламенеет.
Взревела тьма. Ты, смертница, ты слышишь
и в этом одиночном заключенье,
когда ты загнана сама в себя,
свой шепот напоследок слышишь ты?
Ты слышишь: песнь твою восток запел,
когда Марат, Сен-Жюст и Робеспьер
в крови, в грязи встают, непобедимы,
и с ними ты лицо свое подъемлешь.
Так, попранное, выросло в ночи
все, что тебя сковало, заклеймив
тебя твоей кровопролитной смертью.
К запретному ты потянулась вновь.
Отстаивая грозное равенство,
служанка, ты гостей грядущих кормишь.
В развалинах ты высишься, свирель,
Поникнешь – и тебя задушат когти.
Мне нужно новое имя,
ибо я нов.
Вчера со мной говоривший
сегодня меня не узнает.
С каждым днем старясь, я молодею.
Я встал со смертного ложа
иссохшим, разбитым и жалким,
и серые тени смерти
покрыли мое лицо
в ожиданье пайка.
Но аппетит приходит во время еды.
И жизнь начинается в миг, когда пора умирать.
Меня излечила работа.
По совету врача из России
я использовал то, что осталось:
лопату, кайло, мастерок,
остаток ума.
Так я воскрес из собственных развалин.
Причем так прочно, что люди,
по мне проливавшие слезы,
во мне не могут узнать
город, что все еще носит
имя: Берлин.
Этот гость молчаливый по праву
В горницу нашу вошел.
Это гость из сожженной Варшавы,
Он садится с нами за стол.
Глаза у него неживые,
Обуты ноги кровавым тряпьем,
На груди следы ножевые
Рассказали всю правду о нем…
Оп молчал, словно глубь океана,
Где не слышен яростный шквал.
Поднял голову: он из тумана
Имя свое услыхал.
Он ушел, незван и непрошен.
Он потух, как нежданный свет.
На столе давно стынет ужин,
Но охоты ужинать нет.
И куски они с пеплом ели
И глядели на грубую скамью.
Ведь они еще не умели
Заговаривать совесть свою.
Где он, твой отчий дом?
Его разбомбили, сровняли с землей; он травою порос.
Там играют дети. У них
Незнакомые лица.
Где он, родимый твой край?
Под быстрой волной облаков. Под высокой
Зеленой листвой. Спеют яблоки в наших садах.
Род людской наконец поумнел,
И губители стран и чужих городов
Ошиблись в расчетах – впервые с тех пор,
Как разрушена Троя.
Караваи у нас
Не падают с неба. Зато
И бомбы не падают тоже.
Самобранки-скатерти нет
В моей стране. Но еды и питья
Хватает на всех. Стол накрыт
Под быстрой волной облаков, под листвою зеленой.
Ты откуда пришел?
Я пришел на короткий срок
Из утробы земли.
Но вернусь в нее снова.
Так всходит зерно
И зерном возвращается в землю.