Так мало крови во мне, а она еще льется и льется
Из уст.
Как будет уж дом мой пуст,
И буду я гнить, и трава надо мной
Взрастет и, цветя, заблестит,
Кто займет мое место,
Кто поднимет мой щит?
Окутанный дымом витковских печей,
В глазах моих ночь и огонь из ноздрей,
И солнце горело, и вечер светился,
Нахмуривши брови, врагов я считал,
На ком-то из них и венец был алмазный,
Метнулся из шахты я, темный и грязный,
Но каждый увидел мой гнев, мой отпор
И длань рудокопа из гор.
И крови так мало во мне, а она еще льется
Из уст.
Когда же мой дом будет пуст,
И буду я гнить, и трава надо мной
Взрастет, заблестит,
Кто стражем займет мое место,
Кто поднимет мой щит?
Мостовая организовала демонстрацию -
восставая над городскими черепицами,
оглушила улицу знамен тысячами
с человеческими затоптанными лицами.
Выперла за город на простор,
с васильками и грибами уселась за стол:
каждый камень растет и растет,
как любое семечко,
честное и простое,
в землю вложено от сердечных щедрот
сеятелями, на коленях стоя.
А тем временем в городе
колокола раззвонились так, что колокольни рассыпались,
колокола, как птицы из клеток, вспорхнули в небесную высь,
дома вздели руки, сдались и рухнули,
а трамваи на площадях, как сорванные маки, завяли,
и кабаре разрыдались, и прогорели кафе,
нищета вознеслась в небеса, испепелились КС
[6],
камня на камешке не осталось -
все с мостовой срасталось.
И только руки мостильщиков,
схороненные под собственным трудом,
легонько из пепла выпростались. Осталось живо
сотнетысячерукое поле.
Колосья, нива.
Поэт, уйди!
Брось все – вернись с киркой,
вскопай от кладбища до цепи горной,
здесь ночью сей любовь, покорность,
чтоб утро родилось в сиянье света,
где б не было ни одного поэта,
но где умел бы каждый
творить, тоскуя, песни.
Твое же собственное сердце тебе велело: «Лазарь, встань!»
Я за тобою вышел вслед из каменной светлицы.
Мы были радостны и светлолицы,
и вдруг почувствовали мы, что руки обрели,
и захотелось в руки взять тугой комок земли.
Земля тяжелая была, как тяжкий труд шахтеров.
Земля веселая была, как обжитой очаг.
В мощеных переулках
всегда понятней праздник.
Мы поняли и потому пойдем
в свой крестный путь к святому миру.
Но этот путь уже найти не трудно,
ведь не одна звезда,
а тыщи звезд
нас поведут во все четыре стороны от месяца от белого.
Ведь во всех странах нынче народились
младенцы.
На кусту, кусту
веточки в цвету.
А у нас – окраина
вся бедой ограяна.
Под образом семьи умученной
керосиновая лампочка коптится.
Здесь нам и остановиться,
с голодными покормиться.
В пустые тарелки очи свои положим спать.
Из крови и сажи станем стихи писать,
стихи, светящиеся, как пасхальная свечка,
чтоб утешить человека
на дороге в рай.
Человек
человеку
дверь
отворяй!
Гость на порог -
и еще… Некто.
чтоб строить жизнь по велению сердца.
Сердце юности – как запевки песен,
как план дворца для подарка людям, чтоб праздник
но сердце мужчины – рука да мозоли,
кровью оно в кирпичи превращает невзгоды и боли,
чтоб не дворец у дороги – корчму возвести,
где бы могли, утомившись в пути,
путник и путница отдых найти.
Близится час рожденья.
Умерло юноши сердце во мне, и несу я его на погост,-
нового сердца в груди начинается рост;
это рожденье – тоже страданье.
Я одинок в этот час рожденья:
сердце одно схоронил, а другое родится,
и, одинокий, в смятенье я буду томиться,
станут теперь надо мной издеваться
стены, холодные камни…
Куда мне деваться!
Лампа, книги друзей, письма любимой -
вещи, рожденные верой, любовью и светом,
будьте сегодня со мной, одиноким и сирым, трижды
мне верными будьте
и помолитесь при этом,
чтобы росло во мне непримиримое, храброе сердце.
Верьте, верьте вы за меня, что так и случится,
и по велению сердца -
жить справедливо я буду до самой смерти!
Нет еще сердца мужского в груди у меня,
я одинок в этот час рожденья,
верой не крепок.