Кроликов краем глаза заметил, как тихо беседуют, склонив друг к другу головы, начальник спецкоманды гестапо Шмидт и начальник биржи Дитрих. Это настораживало и пугало. И самое страшное, что он не знал, зачем его вызвали. Причин много, он это понимал. Причин очень веских, если не сказать больше. Уж очень много неприятностей в городе за последнее время, можно сказать, одни неприятности и неудачи. За один клуб Маркова голову могут снести, а тут еще склад боеприпасов полетел к черту...

- Господин Кроликов, - прервал его мысли комендант, - герр Гофман очень просит меня предоставить ему возможность "по душам" побеседовать с вами.

По своему обыкновению Райх надолго замолчал, уставившись прищуренными глазами на собеседника. Под этим взглядом Кроликову стало совсем плохо.

"Меня в гестапо? Чего это он?" - лихорадочно забилось в голове начальника полиции. А немец-комендант продолжал:

- Я подумал: а зачем вас Гофману передавать? Ведь мы и сами можем вас повесить. Но господин Гофман очень просит. И я хочу иметь с вами совет: кто может вас лучше повесить - гестапо или военная комендатура? Мне ясно одно: вы есть саботажник. Вы играете двойную игру. Как это говорят у русских: и нашим, и вашим.

У гитлеровцев были основания кого-то подозревать в двойной игре. Завербованные гестапо тайные агенты вдруг почему-то были зачислены Кроликовым в разряд самых опасных партизан и расстреляны, как враги "Великой Германии". Непонятно было гестаповцам, почему оказался убит человек, видевший диверсантов, которые наводили русскую авиацию на важные объекты: офицерский клуб, бензосклад, казармы комендантской роты, железнодорожные составы с военной техникой.

Гестаповцам с помощью сыщиков удалось составить списки большевиков, но накануне дня намечаемого ареста советских активистов кто-то их предупредил, и они внезапно исчезли.

Казалось, усилена была патрульная служба после рокового "рождественского бала", но когда происходила в бухте смена немецких воинских частей, в том районе вновь появились сигнальщики, по-видимому, с карманным фонарем. Фашистам было непонятно, почему диверсанты неуловимы. И с активизацией работы подпольной группы Степана Островерхова этих "почему?" перед фашистами становилось больше. Гестаповцы своими силами не смогли справиться с этой задачей. Они решили сделать это руками полиции. Десятки "почему?" были брошены в лицо шефа полиции Кроликова.

В ответ на это Кроликов почти шепотом произнес:

- Ваше благородие... Господин комендант... Герр обер...

- Молчать! Сейчас я вызывать обер-ефрейтор Михель и передам вас ему. Я понял: вы - партизан.

Когда вошел Михель, Кроликов со страхом глянул на него и чуть не потерял сознание. Он слишком хорошо знал, что значит попасть к гестаповскому палачу ефрейтору Михелю. Знал, что даже если выйдешь от него живым, все равно останешься калекой. Но скорей всего живым оттуда не выбраться. Кроликов находился в полуобморочном состоянии. Он смутно ощутил, что его рванули за шиворот и куда-то поволокли. Он не сопротивлялся, когда его втащили в какую-то комнату и стали раздевать. В это время в комнату вошел Гофман и велел снова привести Кроликова в кабинет коменданта. Словно сквозь сон долетели до насмерть перепуганного шефа полиции слова коменданта:

- Мы немного подумали. Вы не есть партизан. Вы не есть коммунист.

"Слава-те, господи, пронесло. Пресвятая богородица, матерь божья, дева Мария, спаси и помилуй!" - мелькнуло в голове Кроликова.

- Вы есть трус.

"Ага, трус,- лихорадочно соображал шеф. - Трус. Это ничего. Это не гестапо и не виселица. Трус. Это верно!"

- Вы есть трус, - продолжал Райх. - Мы будем вас немножко воспитывать. Вы есть обязан помогать великой Германии и доблестным войскам фюрера. Для этого надо думать, действовать, а не дрожать за свою кожуру.

- Шкуру. Хе-хе, - неожиданно для себя поправил Кроликов и засмущался. - Это я говорю: так у нас, так русские говорят...

- Нас не интересует, что русские говорят. Нам важно знать, что они делают. На порядочность мы не рассчитываем, а полагаемся на покорность. Мы ценим тех, кто нам искренне служит. А где ваша забота, господин Кроликов? - неожиданно в упор спросил Райх.

- Так я же все силы...

- Молчать! Нам не нужны ваши силы. Нужны овощи. Картофель, лук, чеснок, капуста, помидорчики и это, как это? Петрунька?

- Петрушка, герр комендант. И, осмелюсь доложить, огурчики...

- Да! Все овощи. Свежие. Много. Быстро.

- Осмелюсь доложить, герр комендант. Ко мне только сегодня обращался староста поселка Мефодиевка за разрешением организовать земледельческую общину...

Кроликов остановился. Посмотрел на Райха, мельком скользнул глазами по лицам остальных. Немцы сидели молча с безразличным видом.

"То или не то? - лихорадочно соображал шеф. - Не влипну? Эх, была не была!"

- Так я, герр комендант, дал такое разрешение. Пусть, думаю, выращивают овощи - пригодится для армии, стало быть. Пусть, думаю, внесут, так сказать, посильный вклад в святое дело...

- Да. Это есть неплохая идея. Но вы ее плохо осуществили.

Опять пауза. Опять шефом овладел страх.

- Надо порьядок. Как это? Устав. Готовьте его. Мы рассмотрим и утвердим. Вы будете следить, чтобы все было, как в уставе. И работать. И чтобы были овощи. Машин нет. Коней нет. Ничего нет. Работай мускул. И все. А завтра... - Райх посмотрел на часы, - утром, десять ноль-ноль жду вас с уставом. До звидания.

Кроликов с трудом поднялся из кресла и, кланяясь и пятясь, поспешно исчез. Конечно, он не знал, что такое представительное общество собралось у коменданта в доме № 46 не ради него, а просто на очередную попойку. Не знал Кроликов, что взбешенные неудачами гитлеровцы до его прихода успели перегрызться, осыпая друг друга упреками и угрозами, пытаясь переложить вину и ответственность за свои неудачи и на что угодно и на кого угодно. Что "маленький водевиль", как его назвал Гофман, разыгранный над шефом полиции, доставил им некоторое удовольствие и рассеял дурное настроение. Не знал, что мефодиевский староста успел побывать у коменданта и доложить о том, что Кроликов не разрешил организовать общину и что это неправильно, потому что новороссийцы горят желанием оказать помощь доблестным войскам фюрера. Не знал шеф полиции, что к этому времени уже действовало секретное предписание Розенберга "О новом аграрном строе". В нем говорилось, что "каждый землевладелец, который по своему поведению окажется достойным, может получить землю". На закрытом совещании министерства по делам оккупированных восточных областей Альфред Розенберг сказал, что "..ложные области и Северный Кавказ должны будут послужить для выравнивания немецкого продовольственного положения. Мы отнюдь не признаем себя обязанными за счет этих плодородных районов кормить также и русский народ".

А в 1942 году в циркулярном письме сельскохозяйственного отдела немецко-фашистской армии на Северном Кавказе предписывалось следующее:

"Иметь в виду, что весной 1943 года нельзя рассчитывать на конную тягу и тракторные работы, а нужно готовить повсеместно рабочую силу. Для весенне-полевых работ необходимо сейчас же заготовить в большом количестве маленькие плуги, которые тянутся людьми". Эрих Райх и имел в виду это предписание, когда говорил Кроликову, что надо рассчитывать на мускульную силу русских рабов.

И еще не знал Кроликов, что в это самое время Островерхов, сидя в теплой комнате на окраине Мефодиевки, детально обсуждал устав будущей общины с Василием Ивановичем Чехом. Островерхов давно знал Василия Ивановича. Впервые они встретились в 1918 году после того, как Степан Григорьевич вместе со своими товарищами устроили в Новороссийском порту переполох - корабль французский взорвали. Чех в те годы пошел служить на флот. С корабля сошел только в 1924 году. Да больше в море не ходил: сел на землю, занялся огородничеством. В 1930 году, когда организовали в Новороссийске колхоз, вступил в него Василий Иванович Чех.