— Нет, погоди, сколько?

— Ну, двадцать шесть.

— Двадцать шесть?

— Ну да. Скоро будет…

— Хорошо. Тебе вот двадцать шесть скоро будет, а мне скоро пятьдесят будет. Да я еще и воевал, и голодал, и все такое. Значит, это что? Значит это, что я жизнь уже прожил.

— Захаров…

— Погоди, говорю. Слушай. Я жизнь прожил, и очень доволен, и всем теперь доволен. Понял? Вот завтра я умру или, там, послезавтра. Сегодня я пользу приношу и завтра, и, ежели еще год буду жить или, там, десять лет, — все равно на что-то я годен. Я вот и учусь, и читаю. Когда время есть, конечно. Ну, и узнаю больше всего. Ну, и умнее, наверное, становлюсь. И все такое. Это ясно. Но все-таки я жизнь прожил и теперь ее, жизнь то есть, кончаю и доволен ею, жизнью. Вот. А ты, Шурка, ты — другое дело. Ты только разогнался жить. Это ничего, что ты уже командир, что ты воевал уже сколько лет, что ты ранен был, что ты герой… Это все ничего. Вот кони, там, оружие, клинки, там, походы твои, басмачи твои — всего этого много у тебя, всего этого на любую другую жизнь полностью, может быть, хватило бы. На долгую жизнь. А тебе вот, Шурке Коршунову, все это только для разгона понадобилось. Это что же значит? Вот ты теперь тоскуешь. Молчи, говорю. Не перебивай. Вот ты тоскуешь. Хорошо. Хорошо это, говорю, что ты тоскуешь. Думаешь, ты по Степане Лобове тоскуешь? Рассказывали мне ребята о твоей вечеринке. Погоди, погоди. Не перебивай. Жалко Степана Лобова? Жалко. И мне жалко. Только ты не о нем. Ты и сам еще не знаешь, чего тебе надо, но что-то в жизни у тебя незаполненным оказалось. Прожил ты, Шурка, один кусок твоей жизни. Прожил, понимаешь. Что тебе делать дальше? Я не знаю, и ты сегодня не знаешь. Только я за тебя, Шурка, спокоен. Ты завтра узнаешь, или через год, но узнаешь обязательно.

— Ты какую-то чепуху наговорил тут, Захаров, — тихо сказал Коршунов.

Захаров улыбнулся в темноте. В голосе Коршунова ему послышалась необычная мягкость. Папироса Захарова потухла. Он достал спички. Когда вспыхнул огонек спички, его лицо было снова серьезно и сосредоточенно.

— А вопрос о твоем аильчиновском походе обсуждать нечего, — сказал он.

Через несколько дней Коршунова вызвали в Управление пограничной охраны округа. Коршунов ехал в невеселом настроении. Он был уверен, что вызов связан с делом о походе на банду Аильчинова и что ничего хорошего это дело ему, Коршунову, не предвещает. Во время похода, в погоне за бандой, больше половины пограничников отряда Коршунова пострадало от мороза. Большинство пострадало не сильно, и только шести красноармейцам пришлось, вернувшись, лечь в госпиталь. Но все-таки люди поморозились, и одному из шести лежавших в госпитале ампутировали два пальца на левой руке. Кроме того, в бою с басмачами погибли Лобов и два красноармейца.

Правда, поход закончился удачно, банда была разбита и вожаки были захвачены в плен, но Управление пограничной охраны несколько раз запрашивало комендатуру о подробностях, и Коршунов решил, что в Управлении недовольны.

Станция железной дороги была на расстоянии пятнадцати километров от города. В шесть часов утра коновод подвел к домику, где жил Коршунов, оседланного Басмача. Коршунов уже ждал на крыльце. Он поздоровался с коноводом и сел в седло. Басмач пошел широкой рысью, и коновод быстро отстал. Солнце еще не было видно из-за гор, но было уже светло. Басмач пофыркивал и сам прибавлял ходу. Ехать по широкой дороге одному холодным осенним утром было так хорошо, что Коршунову показались несерьезными все волнения последних дней, и все мрачные мысли, и предчувствия, и тоска. Нога окончательно зажила всего несколько дней тому назад, поездить верхом в эти дни Коршунову не пришлось, и поэтому поездка на станцию была особенно приятна. Выехав на прямую, обсаженную тополями дорогу, Коршунов пустил Басмача галопом. Басмач просил повод. Копыта гулко ударяли в подмерзшую землю, и пар взлетал над головой Басмача. Коршунов пришел в совсем хорошее настроение.

Позднее, уже сидя в поезде, он вспомнил о запросах из округа и о сегодняшней поездке в округ и снова помрачнел: Коршунов считал себя правым, но настроение было невеселым.

Вечером, прямо с вокзала, Коршунов прошел в Управление пограничной охраны.

Секретарь начальника Управления доложил о Коршунове и вернулся через минуту.

— Велел ждать, — сказал он, усаживаясь за своим бюро.

Секретарь был маленького роста, и из-за крышки бюро едва высовывалась его гладко причесанная голова. Ему было, вероятно, лет тридцать, но никто не знал точно его возраста. Старожилы помнили его уже много лет, и всегда он выглядел одинаково. Секретарем Управления он был очень давно, и секретарем был хорошим. Он отличался редкой памятью, он ничего не забывал и был исполнителен и точен, и мог работать целые сутки без перерыва, и всегда был спокоен и весел.

Коршунов выпил воды из графина, стоявшего на специальном столике, и посмотрел на стенные часы. Без четверти десять. Коршунов присел на окно. Взял газету и прочел передовую статью. Статья была скучная. Коршунов отложил газету, встал и опять прошелся по комнате. Секретарь распечатывал вечернюю почту. Он ловко взламывал печати на пакетах, смотрел конверты на свет и большими ножницами разрезал их. Конверты он бросал в корзину, а почту раскладывал по папкам.

Коршунов потянулся и снова взглянул на часы. Без трех минут десять. Коршунов решил подождать, пока будет ровно десять, и тогда заговорить с секретарем. Без одной минуты десять в комнату бесшумно вошла старушка уборщица в синем халате и молча посмотрела на секретаря. Секретарь подмигнул ей и поднял левую руку, растопырив четыре пальца. Старушка вздохнула и так же бесшумно исчезла. Вскоре она вернулась и пронесла поднос с четырьмя стаканами чаю в кабинет начальника Управления.

Коршунов посмотрел на часы. Три минуты одиннадцатого. Уборщица с пустым подносом появилась из кабинета начальника и прошла в коридор. В десять минут одиннадцатого Коршунов заговорил с секретарем.

— Скоро, Василий Васильевич?

— Своевременно или немного позже.

— Нет, правда.

— Мое могущество распространяется только на эту комнату. Не пустить к нему я еще могу. Но вот, ежели человек попал туда, тогда — конец. Я уже не властен. Больше того, я бессилен. Понятно? Тем более, ежели там не один, а три. И все начальство.

— А кто у него, Василий Васильевич?

— Кто? Изволь. Замнач — раз, начполитотдела — два, начоперативного три. Хватит?

— Так, может, я завтра приду, Василий Васильевич?

— Вот это вряд ли. Во-первых, он велел тебе ждать. Во-вторых, он сегодня уже три раза справлялся, не приехал ли ты. В-третьих…

Зазвонил звонок, и секретарь встал.

— В-третьих, вот он звонит, и, может быть, с этим звонком решится твоя судьба.

Коршунов остался один. Что значит — «решится судьба»? На что намекал Василий Васильевич? Что он знает?

Хуже всего было то, что неприятный разговор, очевидно, будет происходить не с глазу на глаз с начальником, а в присутствии его зама и начальников отделов.

С начальником у Коршунова были особые отношения. Андрея Александровича Кузнецова Коршунов знал уже много лет, с самого начала его, Коршунова, работы в пограничной охране. Все эти годы Андрей Александрович был начальником Коршунова, все эти годы Коршунов работал под непосредственным руководством Кузнецова. Особой личной близости между ними никогда не было. При этом Кузнецов был для Коршунова не только образцом командира, но и образцом человека. О дружбе с Кузнецовым Коршунов мечтал всегда. Именно мечтал, потому что Кузнецова Коршунов считал несоизмеримо выше себя, несоизмеримо умнее и опытнее. Показать же Кузнецову, что он, Коршунов, просто любит его, любит, как отца, как старшего брата, Коршунов никогда бы не решился. Мысль о том, что Кузнецов все же может догадаться об этом, не приходила Коршунову в голову, и Коршунов при всех встречах с Кузнецовым держал себя официально, сухо и несколько натянуто. И тем не менее Кузнецову с глазу на глаз Коршунов мог все рассказать, ничего не скрывая и не прикрашивая, и Кузнецов все бы понял. Коршунов был в этом уверен. Совсем другое дело — разговор при свидетелях. «При посторонних», подумал Коршунов.