Полина, накрывая на стол, поминутно поглядывала на Федора.

В одних трусах он мылся над тазом, пофыркивал, яростно сдирал с кожи госпитальные запахи — лекарств и какой-то неуловимой, но стойкой казенной кислятины. Желтое худое тело, наконец, покраснело, и только шрам на спине, похожий на большую расплывшуюся оспину, оставался белым. Блестели на голове мокрые черные волосы.

Теперь, когда Федор не видел Полины, лицо ее снова было расстроенным. Со стороны на него посмотреть — здоровый человек, кажется, оглянется и заговорит.

Федор обернулся, блеснул веселыми глазами.

— Ладно, ладно, выйду, — улыбнулась Полина. — Мойся.

Она вышла в коридор, прислушалась, как позади щелкнула задвижка. Стесняется, отвык. Разве за пять лет не отвыкнешь, и она отвыкла!.. В голове все плыло, мысли мешались, наскакивали одна на другую. У Полины было такое ощущение, словно она что-то позабыла, подмывало куда-то бежать, что-то делать. Вот ведь: столько раз представляла, как Федор вернется, а все получилось по-другому — неожиданно и вроде не так… Телеграмму принесли перед самым приходом поезда. Полина заторопилась, все валилось из рук. Потом — вокзал, толчея, надвигающиеся огни паровоза, нервная дрожь, и Федор — взволнованный, порывистый, в колючей, пахнущей больницей шинели. Он пытался что-то оказать — Полина поспешно прижалась губами к его холодным, натужно кривящимся губам…

Когда она вернулась в комнату, Федор Андреевич в галифе и рубашке сидел на корточках, неумело подтирал пол.

— Ну-ка, давай сюда!

Полина отобрала у мужа тряпку, быстро подтерла пол, вынесла таз.

Федор Андреевич стоял у зеркала, расчесывал влажные волосы и усы. Усы у него были светлее волос, с рыжинкой, но сейчас, после купания, и они стали темными. Чистый, посвежевший, он снова был прежним Федором, и Полине на секунду показалось, что в жизни ничего не менялось — не было, ни войны, ни разлуки, ни этого убивающего ее молчания.

— Хватит прихорашиваться, идем ужинать!

Улыбаясь, Федор Андреевич подошел к столу, удивленно покрутил головой.

Стол по нынешним карточным временам выглядел необычно. Копченая сельдь, присыпанная сверху колечками лука, желтый ноздреватый сыр, колбаса, соленые помидоры и посредине этого прямо-таки довоенного великолепия — бутылка водки с белой головкой.

«Чудо!» — внятно говорили черные блестящие глаза Федора. Когда-то это было его любимое словечко.

Полина разлила водку.

— Ну, Федя, со встречей!

Она выпила первая. Перехватив чуть удивленный взгляд мужа, засмеялась:

— Научилась! Я же теперь буфетчица, торговый работник!

Корнеев давно не пил и сейчас от первой рюмки захмелел. А впрочем, от водки ли? Война, полтора года в госпитале, гипсовая люлька — все теперь позади!

Забывая об ужине, Федор Андреевич смотрел на жену чуть затуманенными, стосковавшимися глазами и не мог наглядеться.

Она с аппетитом закусывала, влажно блестя ровными зубами. Золотистые, коротко остриженные волосы то и дело скатывались на щеки, и она неторопливым движением головы закидывала их назад. На ее красивом чистом лице играл здоровый румянец; в вырезе платья прохладно белела шея, сбегающая в нежную, волнующую взгляд ложбинку.

— Ты ешь, ешь. — Серые глаза Полины смотрели спокойно и ласково. — Налить еще?

Федор Андреевич покачал головой, поднялся за папиросами.

На комоде, куда он положил начатую пачку, рядом с флаконом духов лежало красное пластмассовое кольцо — такие кольца дают маленьким, когда у них режутся зубы.

Федор Андреевич моментально протрезвел, заученным движением вынул из кармана блокнот, быстро написал: «Как это было?»

Полина прочитала, недоуменно посмотрела на мужа и тут только заметила в его руках красное кольцо.

— Зимой было, — сломавшимся голосом сказала она. — Я тебе писала…

…Сын светил уже первым зубом, потешно гулькал.

В тот день Полина принесла его из яслей больным. И хотя потом заведующая, крикливая особа с двойным подбородком, клялась, что ребенка простудила сама мать по дороге, Полина знала — Сережа простыл в яслях.

Он разбрасывал красные ручонки, в грудке у него клокотало, из запекшихся губ со свистом вырывалось горячее неровное дыхание. Когда Полина начинала настойчиво звать его, он открывал серые обессмысленные жаром глаза и тут же закрывал их снова.

— Пневмония. — Врач осуждающе взглянул на Полину сквозь толстые очки. — В больницу!

Ночью, на третьи сутки, сын умер.

Невидящими глазами смотрела Полина на врачей, вздрагивала от бьющего ее озноба. Потом она укутала синее холодное тельце с фиолетовыми укусами шприца, пошла домой…

Школьный сторож, дядя Максим, сбил гробик. Вдвоем с соседкой Настей Полина пошла на кладбище.

Был морозный солнечный день, ослепительно сверкал снег. Полина шла, прижимая гробик к груди, — так, как носила живого Сережу. Позади, опустив голову, шла Настя. Прохожие оглядывались, провожали взглядами маленькую скорбную процессию.

Кладбище было расположено на горе, посредине города. Оно густо поросло тополями, кленами, березами, на ветвях лежал густой иней, сверкавший сыпучими легкими блестками. Высоко, над деревьями, горел в морозном воздухе крест кладбищенской церкви.

Полина остановилась под старой ивой. Здесь было пусто, тихо, даже озябшие воробьи прыгали на ветках без обычного чириканья.

Настя пошла к кладбищенской сторожке и вскоре вернулась. Следом за ней, с визгом вдавливая в жесткий снег деревянную культяпку, шел старик с лопатой и ломом.

— Сто рублей, — сипло сказал он Полине.

— Дорого больно, — неуверенно ответила Настя.

— Куда уж дороже: полбуханки хлеба, — угрюмо шевельнул седыми косматыми бровями старик. — По карточке — триста граммов отваливают. Служитель!..

Приняв молчание женщин за согласие, старик раскидал лопатой снег, взялся за лом. Железная, промерзшая земля гудела, не поддавалась, словно и она противилась этой бессмысленной маленькой смерти.

Старик вскоре сбросил полушубок, вытертая суконная рубашка на спине дымилась. Он искоса посмотрел на Полину, застывшую с гробиком в руках, кивнул:

— Мужика нету?

— На фронте, — коротко ответила Полина.

И снова долбил лом, гудела неподатливая земля.

Потом Настя отобрала у Полины гробик, старик опустил его в могилу, проворно засыпал, обровнял черный холмик. Кончив, он снял шапку, перекрестился.

Ничего не видя, глотая слезы, Полина протянула деньги.

— Ну те к богу! — сипло ругнулся старик и заскрипел по дорожке деревянной культяпкой.

…Федор слушал жену, поглаживал ее золотистые волосы, пытался представить, каким был сын. Мальчик родился через два месяца после того, как Федор ушел на фронт. Вспомнился сырой апрельский полдень, когда он получил письмо Полины и узнал, что у него есть Сережка, — имя они с Полиной придумали заранее. Командир роты, седой грубоватый лейтенант, увел его тогда в блиндаж, налил полный стакан водки.

— За сына!..

Горько, что Федор Андреевич не видел мальчика даже на карточке: Полина так и не успела его сфотографировать. Осталось только одно красное кольцо. На секунду мелькнула мысль: будь он дома — сын был бы жив…

Обнимая одной рукой сидящую у него на коленях Полину, Федор Андреевич дотянулся до блокнота. Ему хотелось успокоить жену, ободрить, сказать что-то ласковое. «Что делать», — писал он; тут же зачеркивал и писал снова: «Мы еще молоды», «Будет у нас еще сын», «Или дочка…» Остро очиненный карандаш сломался, слова не шли, не находились — видно, никогда бумаге не заменить живого голоса!