Федор Андреевич оделся, вышел.

В лицо ударил острый щекочущий холодок. Под утро, оказывается, подморозило. Часа два назад, наверное, все было белым. Сейчас черная мокрая земля посреди двора легонько дымилась, и только теневые стороны крыш, кусты старой бузины у забора да пожухлая трава у сарая холодно посвечивали крупным зернистым инеем. Прохладно сияло солнце, небо было голубовато-белесое, и в его чистой, безмятежной вышине неподвижно висела прозрачная пушинка облачка.

Федор Андреевич стоял у крыльца, с удовольствием вдыхал свежий прохладный воздух, и ощущение покоя наполняло его. Ничего, все должно наладиться…

— Здравствуйте, Федор Андреевич!

Корнеев оглянулся на этот знакомый грудной голос, с улыбкой шагнул навстречу.

Настя, соседка, отставила в сторону ведро с мыльной водой, торопливо вытирала руки о полу старого ватника.

— А я вас сразу и не признала! Гляжу — кто-то в шинели, — пожимая руку Корнеева, говорила Настя. На ее худеньком светлобровом лице выступил легкий румянец. — С приездом вас, вот Поленьке радость! Ну, как вы?

Федор Андреевич показал пальцем на губы.

— Знаю, знаю, — закивала Настя. — Ничего, поправитесь. Самое главное — живы, здоровы. А моего-то Лешу убили…

Легкие, чуть заметные морщинки у глаз Насти обозначились резче.

Федор Андреевич качал головой, с участием смотрел в симпатичное, заметно поблекшее лицо соседки. Горе не красит. Он хорошо знал мужа Насти, широкоплечего добродушного электромонтера, когда-то ходил с ним по субботам в баню. Помывшись и выпив по кружке пива, они неторопливо возвращались домой.

— Заходите когда с Поленькой… — Синие глаза соседки смотрели скорбно, грустно, но ее негромкий, грудной голос звучал уже спокойно и ласково. — Я все там работаю, на часовом… Анку мою поглядите — не узнаете, учиться пошла. Заходите. А я пока побегу — отгул вот взяла, постираться надо.

Корнеев крепко пожал Насте руку, с минуту задумчиво смотрел ей вслед. С непокрытой головой, в зеленом ватнике, в кирзовых сапогах, она легко несла полное конное ведро, крупно шагала по звонкой, посеребренной инеем земле.

Залитая солнцем тихая боковая улица повеселела. Обостренный взгляд Федора Андреевича узнавал и эти палисадники у домиков, и потрескавшийся, сношенный асфальт тротуаров, и колонку с отполированной, отогнутой книзу рукояткой. Только сейчас Корнеев начал понимать, как не хватало ему всего этого пять долгих неуютных лет!

Он шел, то ускоряя шаг, то останавливаясь, часто оглядывался: чудилось, что каждый встречный — знакомый. Вот эта высокая женщина с подрисованными бровями работала, кажется, в филармонии, вот с плетеной сумкой проворно пробежала сухонькая старушка — не Матвеевна ли?.. Продребезжал по выбитой мостовой облезлый автобус — и даже в его немытых окнах мелькнуло, кажется, чье-то очень знакомое лицо.

В сквере по пустым аллеям с легким шелестом катились желтые листья, на буром деревянном постаменте стоял позеленевший бюст Лермонтова, медленно отогревались под холодным солнцем прихваченные заморозком мокрые астры. Под этой старой липой, еще цепко удерживающей багряную листву, Корнеев впервые поцеловал Полю; осенью 1942 года они прошли здесь обнявшись: он — наголо остриженный, с рюкзаком за плечами, и Поля — угловатая, светловолосая, с заметно выдавшимся вперед животом…

Остановился Корнеев только у школы; ноги, кажется, занесли его сюда сами, без его участия. Еще вчера, в поезде, живо представляя возвращение домой, Корнеев давал себе слово не ходить в школу, по крайней мере, в первое время.

Так он решил вчера, а сегодня хотелось, не раздумывая, взбежать по каменным ступеням, кивнуть сидящей под часами сторожихе, разыскать в шумной учительской старых друзей, а потом, когда прозвенит звонок, пойти по притихшему коридору с классным журналом под мышкой. Очень хотелось, но Федор Андреевич неподвижно стоял на противоположной стороне улицы, не решаясь ни войти, ни повернуть назад.

Блеснула солнечным зайчиком широкая застекленная дверь, пожилой человек с белой бородкой в коричневом пальто и шляпе спустился по ступенькам, покачивая разбухшим портфелем.

— Ы-а-а! — вырвалось у Корнеева.

Константин Владимирович Воложский машинально взглянул на бегущего через улицу военного, отвернулся и тотчас посмотрел снова — удивленно, заинтересованно, еще не веря. Корнеев уже был в двух шагах, когда одутловатое большеносое лицо Воложского дрогнуло:

— Федор! Федя! Вот так да!

Стукнув Корнеева по спине тяжелым портфелем, Воложский обнял его и, щекоча мягкими усами и бородкой, трижды поцеловал, смеясь и приговаривая:

— Вот так! Вот так! Вот так!

Корнеев порывался что-то сказать, доставал блокнот, а Воложский, обнимая за плечи, вел его уже за собой.

— Идем, идем, дома наговоримся! У меня сегодня два урока, весь день лодырничаю… Ну, молодец — жив, здоров, все такой же молоденький, хоть картину пиши! Идем, идем! Вот Марья Михайловна обрадуется, она сейчас дома, ей к часу! Вот так сюрприз!

Солнечный осенний день, неяркий и тихий, бросал под ноги багряные листья; старый русский город, протянувшийся вдоль неглубокой в этих местах Суры, не спеша разворачивал свои скромные двухэтажные улицы, ласково шумел дремучими тополями. Размахивая портфелем, лихо сбив на затылок старую выгоревшую шляпу, Воложский поглядывал на Корнеева помолодевшими глазами и, преодолевая одышку, оживленно говорил:

— Почему в школу не зашел?.. Это ты мне брось! Нос тебе вешать нечего! Знаю я про твою болезнь. Не только говорить будешь — еще запоешь! Многие вовсе не вернулись… Савина, литератора, помнишь? Погиб. Мужик-то какой был — талантище!.. Ну, ты там по Германиям разным не забыл, где я живу? Тогда входи, входи.

Мария Михайловна Воложская, высокая, худая, с коротко остриженными седыми волосами, ахнула, увидев, что Константин Владимирович пришел не один, пенсне слетело с ее большого, как у мужа, носа, закачалось под ухом на тонкой золотой цепочке.

— У меня не прибрано! — метнулась она в комнату.

— Манюня, ты посмотри, кого я привел! — зашумел Воложский.

Мария Михайловна оглянулась, точным движением насадила пенсне на переносье, и в ту же секунду улыбка чудодейственно преобразила ее некрасивое лицо — оно стало нежным, женственным.

— Феденька, голубчик! А я и не знала, что вы приехали! Видела на днях Поленьку, пробежала она — ничего не сказала. Ну, хорошо как!

Мария Михайловна подбежала к кровати, смахнула с нее какую-то вещицу, весело закричала на мужа, выгружавшего из портфеля кипу тетрадей:

— Костя, хозяин, ты что же?

Вешая шинель, Федор Андреевич растроганно улыбался.

Мало-мальски благоустроенных, по-настоящему городских улиц, асфальтированных, с большими каменными домами и магазинами, с вывесками учреждений и постовыми на перекрестках, в городе едва насчитать три-четыре. Сверни с них в любую сторону, и потянутся тихие немощеные улицы и переулки, поросшие тополями и ветлами, с низкими деревянными домиками, обнесенными палисадниками. Летом за этими палисадниками алеют пышные георгины, заглядывают в окна голенастые мальвы с белыми и красными бантиками цветов, шумят за крепкими заборами вишневые и яблоневые сады.

Это — летом. Сейчас на улицах крутятся желтые листья; георгины и мальвы побурели, поникли; полыхает за заборами своей последней красотой багряное вишенье.

В одной из таких боковых улиц находилась вторая городская баня, или, как ее упорно называли по имени прежнего владельца, — Сергиевская. Баня небольшая, без парной, но расположена она, не в пример новым, более оборудованным, очень удачно. Купчина был хозяином толковым и дальновидным. Он отнес баню в глубь улицы и засадил просторный двор деревьями, кустарником, расставил скамейки. Со временем деревца разрослись, перед баней поднялся хороший сквер, в котором приятно раскрасневшемуся и умиротворенному человеку покурить, обмолвиться со случайным соседом неторопливым словом.