— А ветер, дурак, откуда возьмешь? Иль до самой Портицы грести будешь?

— Вот так чудо! — развеселился Адам. — Ей-богу чудо: сам Иоанн Молчальник заговорил! Чего же не погрести? Можно и погрести.

— Правее… — чуть слышно проговорил Филофтей.

Адам смолк и снова заработал веслами. Сегодня не развеселишься. Рыбы не нашли, вода была на исходе. Хозяин с них спросит… И зимой, из-за этой потерянной недели, будет труднее, чем в другие годы…

Адам вздохнул и выругался сквозь зубы. Куда еще тут лететь в Даниловку и обниматься с девками! Дома старуха мать ждет денег — на муку, на керосин, на сапоги сыну, а то его обувка совсем истрепалась, каши просит… Эх, бедность, чтоб тебя!..

Опустив веки, он продолжал грести. Убаюкивающе хлюпала вода под лодкой, совсем не по-осеннему жарило солнце. Теперь, как будто поднялся ветерок, но тоже горячий. Рыбаки обливались потом, сердце билось учащенно, в воздухе стояла духота, парило. Море становилось все тише, все спокойнее, словно его тоже сковывала дрема.

Адам нетерпеливо заерзал на скамейке и снова, откашлявшись, заговорил сам с собой:

— Ну и ругаться же будет Евтей, что мы ему всю неделю снасть зря гноили… мама родная!.. А на будущий год…

Он помолчал, ожидая ответа. Но Филофтей ничего не сказал. Трофим, по своему обыкновению, тоже молчал.

— С чертом не сладишь — не разживешься, — со вздохом продолжал Адам. — Коль ты честный человек да на хозяина работаешь — хоть всю жизнь трудись — не скопишь денег, даже не думай…

Снова наступило молчание. Парню надоело разговаривать, но на этот раз ему ответил Филофтей, по-прежнему сидевший на корточках, спиной к нему, на корме:

— В писании что сказано? Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное…

— Может оно и так, — недовольно проворчал Адам, — а земное царствие пока что его: жрет себе да пьет, землю скупает, икру да рыбу в город продает… Вот у него деньги к деньгам и идут. А наше дело табак, нам морское царствие осталось…

Филофтей промолчал: ему показалось, что он сейчас вытянет рыбу, но на крючке опять ничего не было. Филофтей насадил приманку и пустил в воду, потом поглядел через плечо на Адама и строго заметил:

— Так говорят грешники и безумцы. Кто тебя поставил судить других?

— Я не сужу, — возразил Адам. — Что вижу, то и говорю. Неправда, что ли?

— Держи правее! — проворчал Филофтей.

Адам рассмеялся про себя, покачал головой, с силой рванул левым веслом и, сам не зная отчего, вздохнул. Но дышать было трудно; не то не хватало воздуха, не то он не вмещался в легких — сколько ни дыши, никак не надышишься. Это ощущение раздражало пария, злило его, заставило быть еще более резким. До чего надоел этот Филофтей! Пусть он и взрослый, и старшина, и человек хороший, честный — но все равно несносный. Адаму было всего семнадцать лет, он был высок и плечист, у него были вьющиеся, русые волосы. Он налег на весла с такой силой, что его старая, выцветшая рубаха натянулась, ежеминутно готовая лопнуть на его могучей спине.

— Да ведь ты, дядя Филофтей, святой, — сказал он, осклабившись.

Филофтей устремил на него свой тяжелый, свинцовый взгляд:

— Погоди вот, — проворчал он, — намну я тебе шею, тогда будешь знать, как со старшими разговаривать…

Адаму стало смешно. Если бы можно было, в самом деле, подраться с Филофтеем, который был здоров как бык, ему, пожалуй, стало бы легче. Как сух, как удушливо тяжел сегодня воздух, как мучительно обжигает он легкие! Прямо хоть не дыши! На что уж дядя Филофтей терпеливый, а и его, видно, проняло. Только Трофим, с красным, потным лицом, молча работает веслами.

Филофтей, весь мокрый от морской воды и пота, ворчал, наживляя очередной крючок:

— Сразу видно, что сирота, вдовий сын! Без отца рос, некому было лупить — человека из тебя сделать. Был бы жив Павел, ты бы безбожником не вышел. Еще удивительно, как ты до сих пор мать не бьешь — такой стал упрямый, да злой, да проклятый…

Наживив, он с сердцем бросил крючок в воду. Адам беззаботно хохотал.

— Не осуждай меня, дядя Филофтей, — сказал он, скаля белые, крепкие зубы, — осуждать грех, ты за это, когда помрешь, в рай не попадешь. Да и при жизни побить могут.

Глаза у него потемнели и казались почти черными. Слегка испуганный завязавшейся ссорой, Трофим упорно молчал. Но Филофтей как-то сразу замкнулся, ушел в себя:

— Согрешил… прости меня… — проговорил он и снова принялся за снасть.

Никому и в голову не могло прийти, что этот богатырь боится драки с Адамом. Парень сам хорошо знал и понимал, что Филофтей сдерживается только из смирения, хотя видно было, что внутри он весь кипит. «Что с ним, чудаком, поделаешь? — думал Адам, продолжая работать веслами. — Подрались бы лучше — может и полегчало». Тяжело дыша, он утер рукой лицо и уже другим голосом обратился к Филофтею:

— Слушай, дядя Филофтей, ты разве не видишь, что нынче в море?

— А что делать? Может, ты скажешь, умник, — пробормотал рыбак, не поднимая головы.

— Бросить к черту снасть и грести к берегу… — ответил Адам, подумав.

Филофтей пожал плечами:

— Если мы бросим снасть, то Евтей подаст на нас в суд за порчу имущества, а пока будем грести — часа за три, за четыре, и так все решится… Был бы ты мой сын, я бы тебе набил морду, чтобы знал, как старших учить… Матери, небось, с тобой не сладить.

— Чтоб ты знал, дядя Филофтей, — с жаром возразил Адам, — если мне мать в огонь броситься велит, я брошусь, прогневается на меня — я перед ней неделю на коленях простою! А битьем от меня ничего хорошего не добьешься, так и знай!

Красный как рак он мрачно заработал веслами, но вдруг вышел из себя и крикнул, сверкнув глазами:

— Чтобы ты, туды твою в бога мать, ни слова о ней больше не говорил, святоша преподобный!

Филофтей, весь налившись гневом, уже готов был упустить снасть, сорваться с места и, отпихнув Трофима, броситься с кулаками на обидчика, тем более что Трофим вовсе, по-видимому, не собирался их разнимать, но вдруг смяк, глубоко вздохнул и проговорил густым басом:

— Ты, видно, совсем от веры отрекся… бога только в сквернословии и поминаешь!

Адам нахмурился, стиснул зубы и ничего не ответил.

— В последний раз ты со мной в море выходишь, так и знай, — продолжал Филофтей голосом, в котором звучало сожаление, — слишком уж ты от рук отбился, да и в бога больше не веруешь…

— Найду с кем рыбу ловить, не бойся… — буркнул сквозь зубы Адам.

Ему стало грустно. Молча работая веслами, он иногда украдкой посматривал на Филофтея, словно собираясь что-то сказать, но всякий раз раздумывал и продолжал мрачно, с досадой грести. На этом все разговоры кончились; изредка слышался лишь усталый шепот Филофтея:

— Держи правее…

Сонно плескались волны о борта; кругом дремали необъятные морские просторы; время летело незаметно среди этого оцепенения; воздух становился все суше, все горячей, так что казалось иногда, что нечем дышать. Но вот где-то на северо-западе глухо и протяжно дрогнуло что-то, и оттуда, как сквозь вату, донесся приглушенный раскат грома, показавшийся рыбакам далеким пушечным выстрелом.

Беззвучно скользили и качались размякшие, закруглившиеся волны. Они были теперь мутные, пепельно-зеленые, с тусклыми отблесками — словно и вода в них была другая, не из того же моря.

Со всех сторон на горизонте выросли причудливые башни облаков, напоминавшие то гигантские пирамидальные тополя, то каких-то ватных великанов, собравшихся на совет вокруг маленькой затерянной среди волн лодки. Ногами великаны упирались в стоявший над морем голубовато-пепельный туман… Рыбаки перестали работать. Не бросая весел, парни смотрели то на этих невиданных чудовищ, то, — с невольной тревогой, — на Филофтея. Он закончил осмотр снасти и стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока, у последней банки мерно качавшейся лодки. Его тяжелый взгляд, которого так боялись люди, был устремлен теперь на небо и на водную даль. Но здесь ничто его не боялось. Кольца туч, медленно собирались над морем, словно кто-то надвигал крышку на огромный кипящий котел воды, постепенно все более успокаивающейся. Филофтей обвел глазами горизонт, потом поднял голову и пристально посмотрел на небо: оно было бледно-голубым, почти белым. Он еще раз глянул вокруг: неужто нигде нет просвета, неужто ниоткуда не повеет прохладой? Нет — все кругом было погружено в светлую, пепельно-розовую дымку, под которой словно тлели невидимые угли.