Нет, просвета нигде не было; Филофтей, сразу как-то потемнев в лице, перевел взгляд ближе, на колыхавшиеся у самой лодки волны. Тут-то он и увидел птицу. Гребцы, внимательно следившие за каждым его движением, тоже ее увидели. Это была совсем небольшая черная птица с узкими, длинными крыльями. Летела она над самой водой, ловко скользя и лавируя среди поднимавшихся и опускавшихся волн. Море становилось все спокойнее, и она летела так низко, что то и дело исчезала в промежутке между двумя волнами, но лишь с тем, чтобы тотчас же появиться снова и стрелой пролететь над светящейся пучиной, расправив свои неподвижные, узкие черные крылья. Филофтей посмотрел на нее, как она льнет к воде, носясь ниже волн, безрадостно улыбнулся и чуть слышно пробормотал:

— Прилетела…

Потом слез с банки, уселся на ней по-турецки и принялся разматывать спутавшуюся веревку.

— Привязывайте все, что есть в лодке… — спокойно сказал он, не глядя на товарищей.

Они тоже заметили тучи и мертвый штиль, от которого кровь прилила им в голову и надулись жилы на шее; они тоже увидели крылатую вестницу бури и поняли, что их ожидает. Оба лихорадочно принялись крепить снасти, привязывать бочонок с пресной водой, весла — все, что было в лодке. Все это привязывалось к продольному креплению, соединяющему шпангоуты. Грубые мозолистые пальцы ловко вязали сложные морские узлы. Работали стоя на коленях на дне лодки. Рубахи промокли и липли к телу, с лиц градом катился пот, его соленые капли попадали в рот. Наконец дышать стало так трудно, сердце забилось так часто, что Адам бросил работу. Немного успокоившись, он снова взялся за работу, и его узловатые пальцы снова пошли вязать искусные морские узлы. Украдкой взглянул он на Трофима. Тот, как всегда, молчал и казался совершенно спокойным. Но вот и он сделал неудачный «тройной» узел — его пришлось перевязывать, и Адам заметил, как дрожали при этом руки Трофима. «Что ж, — подумал он, лихорадочно действуя пальцами, — дело понятное: будто и у меня под ложечкой не сосет…»

Он то и дело поднимал голову, оглядывая небо и море. Вода теперь блестела металлическим, серебристым блеском. Дневной свет не проникал в ее глубины. Освещение было тусклое и зловещее — как во время солнечного затмения. Тучи, громоздившиеся над северной частью горизонта, еще более выросли и достигли теперь чуть ли не середины небосвода; это были уже целые горы из пепельно-белых облаков, с круглыми вершинами и зияющими пропастями, над которыми висели фантастические замки, неведомые звери, гигантские серебристые тополя. А ниже, ближе к воде, еще гуще курилась дымка. Адам во все глаза смотрел на этих грозных воздушных чудовищ, на головокружительную высоту облачных громад.

— Дядя Филофтей, — сказал он голосом, в котором звучала тревога, — на этот раз, пожалуй, будет похуже, чем весной.

— Как богу будет угодно, — кратко ответил старшина. — Кончили, что ли?

Он снова встал. Море было так спокойно, что лодку почти не качало. Филофтей почувствовал еле ощутимый ветерок, который, однако, дул не с той стороны, где были тучи, а с юга. Он послюнявил палец и поднял руку, чтобы убедиться, действительно ли ветерок дует оттуда. Удостоверившись, что ото именно так, Филофтей еще более нахмурился.

— Кончили, что ли? — повторил он, обращаясь к парням.

— Кончили, — ответил Адам.

Трофим, все еще стоя на коленях, вязал узел.

— А у тебя как?

— Вот узел завяжу и готово, — глухо откликнулся рыбак.

Филофтей окинул быстрым взглядом мостки, положенные на дно лодки, мачту, гафель и удовлетворенно мотнул головой: дерева хватит. Взяв топор, он разрубил мачту на четыре части, а гафель, который был короче, — на три. Гребцы, опустив руки, ждали, что будет дальше.

— Подайте мне все это сюда, — сказал Филофтей.

Они собрали и подали ему все, что было деревянного в лодке: весь разрубленный рангоут, мостки лодки, обрубки мачты, гафеля, доски. Филофтей взял якорный канат, раза три обмотал им все это, связал надежным морским узлом и, перекрестившись, бросил якорь в море. Трофим тоже осенил себя крестным знамением; Адам наспех обмахнулся и стал смотреть на погружавшийся якорь и расходившиеся по воде от того места, куда он упал, круги. Светлый пеньковый трос, похожий на белую змею, уходил все дальше в глубину. Филофтей травил якорный канат сажень за саженью: двадцать, сорок, шестьдесят, семьдесят… Потом бросил за борт перевязанные тем же канатом куски рангоута и досок и потравил еще несколько саженей каната: две, три, десять, двадцать…

Конец он крепко привязал к кольцу на носу лодки.

Она была теперь совершенно пуста. Все деревянное, что было в ней и на ней, мирно плавало в нескольких шагах. Вода здесь была пепельно-серая, а дальше — какая-то мертвенно белая, со свинцовым отливом. Рыбаки уселись каждый на свою банку. Филофтей глубоко, устало вздохнул.

— Ну, ребята, — сказал он, — теперь закусывайте…

— Я не голоден, — ответил Адам.

— Напейтесь, — сказал Филофтей.

Гребцы молчали. Трофим потянул воду из бочонка через старую резиновую кишку. Адаму тоже хотелось пить, но ему было трудно глотать и он вернулся на свое место. Трофим достал хлеб и кусок сухой колбасы и принялся медленно и сосредоточенно жевать. Филофтей что-то нашептывал, двигая бородой. Адам смотрел на него и ждал. Наконец Филофтей кончил шептать и перекрестился.

— Дядя Филофтей, — сказал парень со смехом, — если останемся живы, я попрошу, чтобы тебя сделали митрополитом.

Никто не ответил. Филофтей молчал, закрыв глаза, упершись бородой в грудь и крепко сжав руки. Трофим жевал, усердно работая челюстями.

Вокруг них легла голубоватая тень. Головокружительно высокая гора облаков еще более выросла и находилась теперь почти над ними. Трофим поглядел на нее, задрав голову, потом с трудом глотнул воздух, посмотрел на оставшийся у него в руке кусок хлеба и, подумав, спрятал его за пазуху.

Адам внимательно следил за плававшей в нескольких саженях от них связкой обрубков. Канат натянулся и она была уже не так близко, как раньше. «Ну и быстро же тебя относит, — подумал парень. — Тоже, видно, на юг торопишься, от бури спасаешься, да не спасешься — настигнет и тебя… Мы вот не бежим. Стоим себе на якоре и ждем… Другого-то нам и делать нечего; весной тоже так было; Филофтей у нас рыбак опытный. Знает что и как… Хороший он человек, смелый… Ну и злой же я бываю, когда в сердцах… Да и он хорош — ведь видит же, что не продохнуть, как в пекле мучаемся. Лучше бы уж побил и дело с концом… Крепко он, раб божий, на меня обиделся… ничем его теперь не задобришь… Что ж! Его дело! Я, может, виноват, но и он неправ, вот и все…»

Всего этого, однако, было мало: Адаму непременно захотелось поговорить с Филофтеем: «Не сейчас, конечно, а потом, позднее…»

В ту самую минуту, когда Адам решил, что ему нужно будет сегодня же поговорить и помириться с Филофтеем, — «только не сейчас, а позднее», — в море поднялся ветер.

Давящая духота мгновенно сменилась приятной прохладой. Воздух стал чистым, легким, свежим, но ненадолго: на рыбаков надвигалась буря.

У самого основания громоздившейся над ними облачной горы, тень которой уже покрывала все видимое водное пространство, разверзлась сине-лиловая пропасть. Особенно темной была ее середина, — на севере, — которая ширилась и, казалось, быстро приближалась. Но вот тьма уже охватила весь горизонт и, покрыв дальние полосы моря, сплошной синей стеной пошла на лодку. Вода у подножия этой стены бурлила и переливалась, как ртуть, но блеск ее постепенно исчезал, поглощаемый наступавшей тьмой, в которой ослепительно сверкали короткие молнии. Буря надвигалась среди глухого гула, который переходил в ужасающий, непрерывно возраставший грохот. Ей предшествовали яростные порывы ветра, в один миг покрывавшие рябью гладкую поверхность моря, словно кто-то пригоршнями кидал песок на гигантское зеркало. Тревожный свист невидимого вихря, грозные раскаты грома, сопровождавшие нестерпимо яркие вспышки молнии, слышались все явственнее, все ближе — рыбакам казалось, что небо и море наполнилось какой-то страшной, злой, непонятной и непобедимой силой.