Раньше он редко ездил в родную деревню, а теперь зачастил чуть ли не каждый вечер. Зимняя дорога пролегала через Ивановку, вблизи от дома, в котором жила Наталья, но как ни велико было желание увидеть, не решался вызвать ее или самому зайти в дом. Это всегда, наверное, так: чем сильнее любишь, тем больше стесняешься, говорил он самому себе.

Потом Завьялов стал реже появляться в Ивановке, а если и приезжал, то старался подальше держаться от дома Натальи. "Чего я буду маячить перед окнами, как бельмо на глазу. Неудобно", — думал он и, помимо желания, вовсе перестал заезжать в Ивановку. Правда, окольный путь через заснеженное поле, по речке, скованной льдом, стал труднее, зато спокойнее.

Он уже не надеялся свидеться с Натальей, как однажды, стоя у билетной кассы районного Дома культуры, нежданно увидел ее. Одетая в шубку, она подошла к нему запросто и попросила:

— Возьмите, пожалуйста, и мне билет.

— Вам один? — спросил Завьялов и огляделся: нет ли кого с ней?

— Один, — промолвила Наталья, заметно краснея.

Горячим током прошлось по телу Завьялова волнение. Он только побаивался: поселок небольшой, чуть ли не каждый житель знает его в лицо, и — чего доброго — найдутся злые языки, пустят сплетни. "У нее же муж… Скандала не оберешься, — подумал он. — Лучше, пожалуй, взять билеты отдельно и сидеть на одном ряду, но порознь".

До начала сеанса оставалось мало времени, им не удалось обмолвиться и накоротке. Войдя в зал, капитан хотел было передать ей билет, но она спросила с легкой обидой:

— А вы?..

— Нет, я… Нам, простите, билеты достались разные, — сбивчиво проговорил Петр.

— Можно поменяться, — не глядя на Завьялова, сказала она и обратилась к старичку в пенсне.

— От лучшего никогда не отказываюсь, — заметил в шутку тот и поднялся.

Завьялов сидел, точно прикованный к стулу, в напряжении, не смея шевельнуться. Лишь один раз он как бы нечаянно прикоснулся к плечу Натальи. Она была так поглощена всем, что виделось на экране, что даже не ощутила прикосновения его руки.

Завьялов увидел, как сияют ее глаза, похоже, они горели в темноте.

…На экране что–то двигается, громыхает, как бы переносясь в зал. Война. Подобно туче, заполняют небо самолеты, лавиной движутся серые коробки танков, идет, рубит прусским шагом несметная орда солдат в касках… Все гремит, рокочет… И, глядя, как враг прорывается, зрители невольно тревожатся.

— Откуда такая напасть? Где же наши?

Но вот, словно по мановению магической силы, появляются русские. Из тайных ангаров вылетают навстречу врагу самолеты. Земля, некогда спокойная, волнуемая разливами хлебов, разверзлась и вынесла из своей утробы массу танков, которые несутся будто на крыльях, утюжат врага. Раздвигаются кусты, обнажая бетонные колпаки дотов. Бесчисленные цепи солдат вырастают на пути врага. И неприятельские солдаты опешили, они бегут, они сдаются в плен. Кажется, не прошло и дня, как война кончилась.

В зале восторженно говорили:

— А наши здорово им врезали!

— Не будут соваться в чужой огород!

Только старичок в пенсне глубоко вздохнул:

— Ох, что–то не то!.. Уж больно шибко!

На старика кто–то сердито цыкнул, и он умолк.

Из Дома культуры Петр и Наталья вышли вместе. В ушах не переставала греметь песня: "Если завтра война, если завтра в поход…"

— А старик–то, пожалуй, прав. Перехлестнули малость! — угрюмо проговорил Завьялов.

Наталья ответила не сразу. Она осторожно ступала, глядя перед собой на обледеневшую стежку.

— Вы не смеете так говорить, — возразила наконец она.

— Почему?

— Взяла–то наша. Мы победили.

— Так легко бывает только в кино, — ответил Петр. — А случись настоящая война, всем туго придется… Сам, своим горбом изведал.

— Воевали? Когда это успели?

— В финской кампании. Здорово доставалось. Коченели в снегах под обстрелом. Не знаю, как и спасся.

Вечер был морозный. Временами луна пряталась, словно от холода, в редких облаках. Наталья зябко ежилась, то и дело прикрывала щеки меховым воротником.

— Ой, надо же — замечталась! Куда мы идем? — спохватилась Наталья.

— Идем правильно, — успокоил Завьялов. — Я ведь один. Холостякую. Вот и… переночуешь, — добавил Петр, искоса взглянув на нее разгоревшимися глазами.

— К вам ночевать? Вы что, шутите?

— Нет, всерьез. Зачем же, глядя на ночь, тащиться такую даль?

— Вон сколько снегу намело, а все равно пойду.

— Опять свое! — недовольно махнул рукой Завьялов и, поняв, что ее не уговорить, добавил: — Ну, коль так… Сейчас выведу каурую и довезу.

Подошли к заиндевелым, подрагивающим на ветру деревьям. В окружении их стояло деревянное, на высоком каменном фундаменте здание военкомата. У парадного крыльца в неосвещенных окнах тускло поблескивали стекла, а когда вошли во двор, увидели: ближе к двери окно было залито светом. Завьялов попросил Наталью зайти в комнату, но она упрямилась, пока он не взял ее за руку и не сказал:

— Чего ты? Иди погрейся у печки, пока мы лошадь запряжем. — И он громко позвал: — Дядя Николай! Товарищ Усачев, дай–ка ключи, лошадь вывести!

Наталья поднялась по ступенькам крыльца, потопала ногами, согреваясь. Но в комнату не пошла. Мимо нее прошмыгал в валенках конюх. Она видела, как конюх подошел к тесовому сараю, отворил жестко проскрипевшие на морозе ворота и вывел коня. В предчувствии поездки конь голосисто заржал. Завьялов подошел к нему, погладил по мелко подрагивающей шее и стал запрягать.

— Принеси старновки да коврик не забудь постелить, — попросил Завьялов конюха.

Выезжали со двора, когда в поселке уже погасли огни, но от этого темнее не стало. На притихший дрёмный поселок, на лоснящуюся дорогу, на деревья, покрытые снежной прядью инея, луна источала свой извечно блеклый свет. Слегка привстав и держась одной рукою за передок санок, Завьялов стегнул вожжами, конь как бы взыграл и, храпя, помчался по накатанной дороге. При выезде из поселка, на повороте, санки качнуло, кованые полозья крепко врезались в наст, и Наталья, млея от быстрой езды, вскрикнула:

— Ой!

— Испугались?

— Нет. Ужасно весело.

И опять молчание. Только скрип полозьев и колкий снег в лицо. Такой колкий и холодный, что даже на губах не тает. Но хуже всего молчание.

— Не встречали больше своего зайца? — спросила Наталья.

— Нет. А что — зайчатинки захотели?

— Серый волк так говорит… — отшутилась Наталья. — Охотнички повелись больно неудачливые.

Петр улыбчиво кивнул.

— Нынче охотничков больше влечет к другому…

Наталья не переспросила, к чему именно, но посмотрела на него испытующе.

— Нет, вы всерьез? — спросил Петр.

— Что всерьез?

— Зайчатину любите?

— Люблю. У нас кролики есть. Прошлым летом одна принесла целую дюжину. Да беда стряслась: не успели опушиться — ни одного не осталось. И куда подевались — не знаем.

— Самец небось сожрал, — заявил Петр. — Сам водил этих тварей и наблюдал, как он пожирает… От нелюбви. Привычка! — убежденно добавил он.

Наталья глянула на него удивленно, но возражать не стала.

Дорога круто свернула. Санки дернуло вбок, чуть не опрокинув. Завьялов отпустил вожжи и присел на корточки. Лошадь пошла спокойно.

— Устали, да? Сядьте, — отодвигаясь и давая ему место, предложила Наталья.

Петр сел рядом, сдерживая волнение. Хотел что–то сказать и не мог, только глядел ей в лицо, на брови, ставшие белесыми от инея, и вся она казалась ему какой–то уютной.

— Небось соскучилась по муженьку–то?

Она промолчала.

— Что же пишет он? Скоро отслужит?

— Откуда вам известно, что он в армии?

— Земля слухом полнится. К тому же у военкома все на учете.

Поле, искрясь перед глазами, уходило вдаль, скрывалось в мутно–сизой темноте. Сумрачной изморозью лоснилась широкая спина лошади. Крупинки снега застревали в меховой шапке Завьялова, в шинели, тихо ложились Наталье на волосы, выбившиеся из–под шали.