Зинин папа сидел, навалясь грудью на столик, ворчал на Чумака:

— Отстанут. Сейчас отправление. Верните их, Чумак. Вы же имеете влияние на мою племянницу, как я заметил.

— Ничего с ними не случится.

— А! Вы говорите, как мальчишка!

— Благодарю.

— Нет, эта моя племянница такое чудо, что никогда нельзя быть уверенным. Обязательно что-нибудь выкинет. В конце концов, она скоро паспорт получит, а дядя должен за ней гонять бог знает куда.

— Ничего она не выкинет. Просто ей грустно.

— С чего бы?

— Ну, хотя бы потому, что подруга не прислала ей телеграммы.

Папа засмеялся и рассказал про то, что телеграммы не будет. Чумак выслушал с недоумением и ничего не успел спросить, а Жора, изнывавший от скуки и ленившийся выйти в тамбур, обрадовался поводу наконец поднять себя с места. Он хлопнул папу по плечу:

— Не волнуйтесь, доктор, сейчас я их приведу к вам на верёвочке.

Папа хотел было попросить его не рассказывать Нюрке ничего, но не успел.

— Как жаль, что почта была закрыта, когда мы уезжали, — говорила между тем Нюрка.

— Жаль, — вздохнула Зина.

Впервые ей не хотелось остановить время, она думала Нюркиными словами: «Скорей, скорей вперёд». Но только слова были те же, а смысл их совсем другой: «Пусть дежурный ударит скорее в колокол, чтобы мы были уже далеко отсюда, дома, дома, дома…»

— Может, ты, Нюр, напишешь Эле письмо?

— Никогда я не стану после этого ей писать!

Зина улыбнулась:

— И не надо.

Теперь она верит в судьбу.

Жора сошёл с подножки и, широко улыбаясь, идёт к ним. Он-то и есть судьба, но этого Зина ещё не знает, и он сам не знает.

— Дядя Вася ошибся, — сказала Нюрка, с усилием глядя в улыбающееся Жорино лицо. — Он совершенно напрасно не велел посылать телеграмму. Он не имел права решать за меня. А Зина, конечно, ничего не знала об этом разговоре… Правда, Зина?

Зины рядом не было. Стоял только Жора и хохотал: вот смешно как вышло!

«Наверное, Зина побежала ругаться с папой. Это, пожалуй, лишнее. Но она, конечно, очень зла на него. И в лагерь он ей написал кривое письмо и опять её обманул. Но что же она не показывается? Ведь не может быть, чтобы она знала и не сказала мне… «Утром едем вместе»… «Я смотрела на тебя, а ты не проснулась»… «Я ни в кого не влюблялась, кроме тебя»… Нельзя же так врать, невозможно! Почему она не идёт?»

Жора схватил Нюрку за руку:

— Пошли!

— Отстань!

— Ну, как хочешь, — обиделся он. — Моё какое дело? Оставайся здесь хоть насовсем.

Дежурный ударил в колокол. Чумак стоял на подножке. Нюрка подбежала к нему, и он протянул ей руку, и она взялась за неё обеими руками, но не поднималась в вагон. Чумак наклонился:

— Ты что?

Она потёрлась лбом о его ладонь:

— Я, наверное, остаюсь. Это очень долго объяснять… Пожалуйста, скажите Зине: если она ничего не знала, я найду её вон там на ступеньках. А дядю Васю задержите в вагоне. И, если можно, дайте мне мой билет.

— Не понимаю…

— Я потом всё вам напишу. Хорошо?

Он вгляделся в неё и просто сказал:

— Хорошо.

Нюрка поплелась к станции, дошла до крыльца, села на ступеньки. Поезд тронулся.

Сначала он полз едва заметно. Зина вышла в тамбур, спустилась на одну ступеньку. Ещё легко было сойти. Они смотрели друг другу в глаза, и расстояние между ними увеличивалось. Зина сошла еще на одну ступеньку, крепко вцепилась в поручни. Еще можно соскочить — если она не знала!

Поезд пошёл быстрей. Нюрка сорвалась с крыльца, кинулась вдогонку… Она видела, как дядя Вася тащил Зину в вагон и проводница закрыла дверь.

Ещё дрожали рельсы и на шпалах масляно чернел мазут, а поезда не было…

Нюрка закрыла глаза. Кто-то притронулся к её затылку. Она повернулась, увидела Чумака и не обрадовалось, не удивилась, только спросила:

— Когда вы слезли? Я не видала…

— Я ведь забыл отдать тебе билет.

— А вы не опоздаете на работу?

— Через два часа следующий поезд.

Она кивнула головой: ладно.

Было тихо — не было музыки.

Теперь осталось доехать от вокзала до дому. Больничная гнедая кобылёнка Лупа шла, по обычаю своему, не спеша, помахивая пышным хвостом, похожим на причёску заграничной кинозвезды. Дед Петрован клевал носом, и вожжи ускользали из его засыпающих рук.

По дороге шофёры рассыпали зерно, и много воробьёв, гусей, кур и синиц клевало этот потерянный хлеб, лениво сторонясь телеги. А солнце безжалостно просто освещало эту картину, чтобы каждый видел и мог что-то сделать. Всё было ясно под солнцем, хорошее и плохое. Только под кустами боярки с поспевающими ягодами в поношенной листве лежали маленькие густые тени, и было так славно соскочить с телеги и посидеть под кустами, но не всем и не всегда это можно.

Всё, за чем ехала Зина, всё-всё есть на самом деле — и хорошая работа, и радость дорог, и Нюрка, и костёр, и даже «устное народное творчество», — всё есть, а она едет мимо, к тени абажура, понарошке похожей на лес, к бабуле Калерии, к утиной лапке с золотистой подливкой.

«Поехал казак на чужбину далеку»… Она зябко поджала колени к подбородку. Почему всплыла эта песня, когда дорога ведёт домой?

Домой — подальше от Нюрки.

Ой, как плохо! Как голова болит! В детстве так нравилось болеть: лежишь, и все тебя жалеют. И теперь Зине так сильно хотелось, чтобы кто-нибудь её погладил по голове: «Дурочка, всё пройдёт!» Но «кого-нибудь» не было здесь. И — не будет. Никогда.

Она бросилась вниз лицом на сено и притворилась, что спит. Главное — не реветь в голос. А вдруг можно и в самом деле уснуть? А вдруг она уже и так спит давно и просто видит тяжёлый сон? Всё-всё приснилось — и эта ужасная станция, и Нюрка, которая бежит за поездом, но отодвигается от него всё дальше, дальше… Всё приснилось, и они с Нюркой ещё прыгают после купания по берегу, и Нюрка говорит:

«Ничего, мы ещё зажжём костёр, мы поедем к Эльке в бригаду…»

Можно потрясти головой, повернуться на правый бок и увидеть другое окончание этого сна:

«Но ведь папа специально из-за нас потерял отпуск — как же он вернётся один?» — скажет Зина в этом другом окончании сна. И тут же передаст содержание папиного разговора с Элей.

«Думай обо мне плохо, но мне не хочется в бригаду, — скажет Зина. — Но главное, — скажет она, — главное, чтобы и ты не ехала туда, потому что я хочу, чтобы мы были с тобой только вдвоём. Я знаю, это плохо, это тоже вроде желания «присвоить» тебя, но я так чувствую — и делай со мной что хочешь».

И Нюрка ответит:

«Да, ты совсем не герой, не бродяга и не волшебник. Но ты всё-таки сказала правду, хотя и очень-очень боялась, что я отвернусь от тебя. Думаешь, я не понимаю, как это трудно? Я тоже кое-что понимаю».

…Зина подняла лицо со следами соломинок на щеках и на лбу, и солнце ударило по глазам, и она снова опустила голову.

Легко придумывать, что бы ты сказала, если бы снова вернулось то, что уже прошло!.. А на самом деле ничто не поправимо. И кто же, кто виноват в этом?

Папа погладил её по спине:

— Ну, хватит, не переживай. Она же там не одна осталась. Досадно, конечно, что попусту съездили… Придётся написать Маше… Ничего, я думаю, Маша на меня не рассердится: Нюрка уже большая, ничего ей не сделается. Да она и привыкла у Маши вечно бегать без присмотра. А поссорились вы — это пустяк. Я скажу тебе одну вещь: в детстве это легко. Мы тоже маленькими ссорились довольно часто, а потом сцеплялись мизинцами и говорили: «Мир-мир навсегда, ссор больше никогда». Ну, довольно, будь веселей. Что подумает мама?

Её передёрнуло от этих слов. Ничего папа не понимает! И это — папа! «Зачем они меня воспитали такой?! Они одни во всём виноваты!»