— Интересно, очень интересно! — воскликнул Эбнер. — Теперь я понимаю: вам есть за что бороться, господин Татарханов. Мы с вами крепко связаны и обязательно своего добьемся.

— Жизни не пожалею для этого!

— Надо отторгнуть от России Кавказ. Горцы должны создать свое государство. А мы им поможем.

— Я знаю горцев, — обронил Амирхан зло. — С ними нужно решительнее. Поверьте. Тех, кто окажет сопротивление, нужно уничтожать.

Смуглое красивое лицо Амирхана Татарханова стало при этом свирепым и багровым, как дубовый лист поздней осенью; темные, большие глаза, как у оленя, светились диким огнем.

«Бешеные люди, — решил Вильгельм и отвел взгляд. — Они могут легко утопить друг друга в крови. Чего же проще натравить их…»

— Отец мой здесь построил небольшое предприятие, — снова заговорил Татарханов. — В этих местах он нашел красивый темно-зеленый гранит. Памятники из него — что надо. Дело, сами понимаете, прибыльное. Богатый человек или бедный, а надгробный камень усопшему обязательно поставят. Так принято. Знаете, что сделали с нашим управляющим голодранцы? Убили его. Убили как собаку, на пороге дома. Туземцы, говорю вам. С ними нужно — во как! — Он показал крепко сжатый кулак.

Амирхан Татарханов ненавидел свою нацию и в душе не считал себя осетином. Он твердо верил в то, что предки его принадлежали к воинственным татарам, а род был в недалеком прошлом ханским. Отсюда и непохожая на другие фамилия — Татархановы, то есть татарские ханы. В близком кругу, среди родственников, да и там, за границей, Амирхан насмешливо называл осетин «осколками скифов, которых едва коснулась цивилизация». Он ненавидел своих соотечественников еще и за то, что они, по его глубокому убеждению, ничего путного так и не сделали ни в культурном, ни в экономическом отношении; никогда не имели своего суверенного государства, довольствовались в жизни самым малым, незначительным. Осели на Кавказе и, как орлы, поселились в горах, под облаками.

Некоторое время они молчали, Эбнер перестал поддерживать разговор, утомленный жарой и агрессивной болтовней проводника. Умолк и Татарханов, точно выговорился до конца.

Перед последним подъемом отряд сделал небольшой привал. Вильгельм Эбнер посмотрел вниз: за скалой виднелся серпантин горной реки — в зеленой густоте вилась голубая лента «Разделаемся с туземцами, — планировал он, — отправимся купаться». Рубашка под мышками и на спине была мокрой.

Нужно было поднимать солдат; сделал он это через силу — жара утомила вконец.

За очередным поворотом горной дороги открылось небольшое село. Возле побеленных домиков — сады, огороды с созревшими овощами. Солдаты, приготовились поживиться. Но Эбнер сначала не позволил им забираться в крестьянские наделы, вспомнив вдруг, как болезненно воспринимал его отец, когда внуки устремлялись в огород: он готов был огреть их увесистой палкой только за один нечаянно раздавленный помидор. Однако тут же Вильгельм пришел к выводу, что это отнюдь не отцовское добро. Да и нужно ли сдерживать жеребячью прыть лихих вояк, которым еще на родине внушали, что там, в России, им будет дозволено все?! И офицер махнул им рукой, точно посылая в атаку. Солдаты ринулись по огородам.

А на жителей горного села он наложил контрибуцию. К офицеру подошел старик, которого уполномочили крестьяне, и сказал, что и за десяток-другой лет им, горцам, всем селом ни за что не собрать такой суммы — сто пятьдесят тысяч рублей, а именно столько потребовал Эбнер от крестьян.

— Мы — бедные люди, таких денег сроду не видели, — пытался разжалобить немца старик. Он с надеждой смотрел на переводчика, чтобы тот все объяснил офицеру.

Но Амирхан брезгливо щурился и вытирал потевшие виски.

Командир отряда обошел старика, осмотрел его со всех сторон и остановил строгий, колючий взгляд на заросшей редкими седыми волосами шее, надломленной, как поникший осенний подсолнух.

— Яволь, — кивнул Эбнер. — Платить не хотите? А красных голодранцев поддерживаете! Для них у вас есть все!

Офицер говорил по-немецки, старик, естественно, не понимал, что от него хотят, и двигал пепельными веками с тревожным недоумением. Татарханов же намеренно, чтобы нагнать на горца еще больше страха, не торопился переводить.

Эбнер исподлобья взглянул на Татарханова.

— Скажите пустоголовому туземцу, что мы поднялись на такую высоту не просто так. — Жара лишила его бодрости и выдержки, он ронял слова с утомленной вялостью, — Экзотика, зелень и снежные горы… Ну, чего же молчите! Скажите — мы солдаты. И требуем контрибуцию. На милосердие пусть не рассчитывает. Никого не пощадим..

— Ты слышал, что он сказал? Давай контрибуцию, скупердяй. Ты — козел, понимаешь? — говорил Амирхан с нервной поспешностью. — Ты козел, который ведет стадо баранов в пропасть. Не вороти и не криви морду — я еще не все тебе сказал. В твоей высушенной голове, как в гнилом орехе, ни одной извилины. Пожалей односельчан, тебе-то терять нечего.

— Я узнал тебя, — вместо покорного согласия ответил старик насмешливо. — Ты сын Татарханова.

— Было бы смешно, если бы ты не узнал своего хозяина! — рявкнул Амирхан. — Награбленным, как видишь, попользуешься недолго. И от меня еще достанется, я уж не поскуплюсь. Вы мне за все ответите.

— То-то ты стараешься, — слегка отстранился старик, как бы заранее приготовился увернуться от удара, который должен был последовать вслед за этими словами. — Только зря. И немцы не помогут. Как пришли, так и унесут ноги, если смогут.

— Что он болтает? — нетерпеливо потребовал перевода Эбнер.

— Я его предупреждал, — отозвался Амирхан. — А он все бубнит, что нет денег. Таких надо убивать как бешеных собак.

Он не стал дожидаться, что по этому поводу скажет командир отряда, от себя лично решил заявить:

— Никто из вас не унесет отсюда ноги. А лично тебя, осел упрямый, я повешу в центре села.

— Грозился и управляющий твоего отца, — в меру хладнокровно ответил старик. — А вышло совсем по-другому.

— Ты еще смеешь рот открывать?!

Татарханов бросился к старому крестьянину и ударил его по обнаженной голове рукояткой револьвера; старик прижался спиной к невысокому частоколу, у которого они стояли, и тихо стал сползать на землю.

Эбнер покосился на залитое кровью лицо крестьянина, а затем перевел взгляд на Амирхана, бледного, напуганного тем, что свершил. «Дикий народ», — подумал Вильгельм с опаской.

— Солдаты, — обратился он к ожидающим действий воякам, — жара становится невыносимой. Здесь нам делать нечего. Но вам нужны небольшие радости. Да. Я это помню…

Эбнер смотрел в сторону домов, расположенных один от другого на небольшом расстоянии и утопающих в густой зелени фруктовых деревьев. Он медлил, словно раздумывал: отдавать ли это последнее распоряжение либо воздержаться? Из некоторых домов вышли женщины и дети и тревожно смотрели на незваных гостей. Нет, не они удерживали его, не на них продолжал он неотрывно смотреть, а на потяжелевшие от плодов ветви; его поражало разнообразие фруктовых деревьев, обилие плодов — ветки гнулись под их тяжестью.

— Осмотрите дома. — На худом, прихваченном загаром лице Эбнера натянулась порозовевшая кожа, заходили на скулах желваки. — Берите все. И скот. Остальное сжечь.

— Постойте! Вы что?! — воспротивился Татарханов. — А мои дома? Мое предприятие…

Эбнер бросил с отвращением:

— Яволь! Идите с ними!

Амирхан сделал шаг и остановился в нерешительности.

В это время из-за огромной скалы на краю села раздались выстрелы. Пронзительно взвыли пули, унося в голубую высь протяжные звуки. Это вступила в дело группа, которую вел Тимофеев.

Одна из красноармейских пуль просвистела над головой Амирхана и, точно саблей, срезала ветку с тяжелыми подрумяненными грушами. Татарханов бросился в сторону теснины, которая начиналась в нескольких метрах от него. Сделав шаг-другой, остановился: куда это он бежит очертя голову? На глазах у немцев труса празднует!

С вершины скалы, чем-то похожей на сторожевую башню, поднялся в синее небо столб черного дыма.