Добро и зло, как мы знаем, растут в этом мире вместе и почти неразлучно; познание добра тесно связано и переплетено с познанием зла, и, вследствие обманчивого сходства, различить их друг от друга бывает так же трудно, как те смешанные семена, которые должна была в непрерывном труде разбирать и разделять по сортам Психея. От вкушения одного яблока познание добра и зла, как двух связанных между собою близнецов, проникло в мир; и, быть может, осуждение Адама за познание добра и зла в том и состоит, чтобы познавать добро через зло. И в самом деле, какой акт мудрости или воздержания может быть совершен при нынешнем состоянии человека без познания зла? Только тот, кто способен понимать и судить о пороке со всеми его приманками и мнимыми удовольствиями и, тем не менее, воздерживаться от него, отличать и предпочитать настоящее добро, — только тот есть истинный воин Христов.

Я не могу воздавать хвалу той трусливой монашеской добродетели, которая бежит от испытаний и воодушевления, никогда не идет открыто навстречу врагу и незаметно уходит с земного поприща, где венок бессмертия нельзя получить иначе, как подвергаясь пыли и зною. Ведь мы приходим в мир не невинными, а уже нечистыми; очищают нас испытания, испытание же происходит в борьбе с враждебными силами. Поэтому та добродетель, которая детски наивна в воззрении на зло и отвергает его, не зная всего самого крайнего, что порок сулит своим служителям, — бела, но не чиста. Это — чистота внешняя, и потому наш мудрый и серьезный поэт Спенсер — которого я осмеливаюсь считать лучшим учителем, чем Скота и Фому Аквинского, — описывая истинную воздержанность в образе Гвиона, ведет последнего вместе с его спутником-пилигримом в пещеру Маммона и в приют земных наслаждений, чтобы он все это видел и знал, и, тем не менее, от всего этого отказался[20]. Таким образом, если познание и зрелище порока в этом мире столь необходимо для человеческой добродетели, а раскрытие заблуждений — для утверждения истины, то каким другим способом можно вернее и безопаснее проникнуть в область греха и лжи, как не при помощи чтения всякого рода трактатов и выслушивания всевозможных доводов? В этом и состоит польза чтения разнообразных книг.

Обыкновенно указывают, однако, на проистекающий отсюда троякого рода вред. Во-первых, боятся распространения заразы. Но в таком случае следует устранить из мира всю человеческую ученость и споры по религиозным вопросам, более того — самую Библию, так как она часто рассказывает о богохульстве без деликатности, описывает плотские похоти нечестивых людей не без привлекательности, повествует, как самые благочестивые люди страстно ропщут на Провидение, прибегая ко всем доводам Эпикура; по поводу же других большой важности спорных мест, дает для обыкновенного читателя сомнительные и темные ответы. Спросите также талмудиста, почему Моисей и все пророки не могут убедить его изречь написанное в тексте «Хетив»[21], и чем это повредило бы пристойности, когда он скромно ставит на полях свое «Кери». Именно эти причины, как мы все знаем, и побудили папистов поставить самую Библию на первое место среди запрещенных книг. Но в таком случае нужно затем уничтожить все сочинения древних отцов церкви, как, например, сочинения Климента Александрийского или введение Евсевия, которое при помощи целого ряда языческих непристойностей подготовляет наш слух к восприятию Евангелия. Кому не известно также, что Ириней, Епифаний, Иероним и другие не столько категорически опровергают ереси, сколько делают их известными, часто принимая при этом за ересь истинное мнение!

Нельзя также по поводу этих авторов и всех наиболее зловредных — если только их следует считать таковыми — языческих писателей, с которыми связана жизнь человеческого знания, успокаивать себя тем, что они писали на неизвестном языке, раз, как мы знаем, языки эти известны также худшим из людей, в высшей степени искусно и усердно прививавшим высосанный ими яд прежде всего при дворах государей, знакомя их с утонченнейшими наслаждениями и возбуждениями греха. Так, быть может, поступал Петроний, которого Нерон называл своим арбитром, начальником своих пиршеств, а равным образом известный развратник из Ареццо[22], столь грозный и вместе с тем столь приятный итальянским царедворцам.

Ради потомства я уже не называю имени человека, которого Генрих VIII в веселые минуты величал своим адским викарием[23]. Таким сокращенным путем вся возможная зараза от иностранных книг проникнет к народу гораздо скорее и легче, чем можно совершить путешествие в Индию — поедем ли мы туда с севера Китая на восток или из Канады на запад — как бы сильно наша испанская цензура ни давила английскую печать.

С другой стороны, зараза от книг, посвященных религиозным спорам, более рискованна и опасна для людей ученых, чем невежественных, — и, тем не менее, эти книги должно выпускать не тронутыми рукой цензора. Трудно привести пример, когда бы невежественный человек был совращен хоть одной папистской книгой на английском языке без восхваления ее и разъяснения каким-нибудь духовным лицом католической церкви; и действительно, все такие сочинения, истинны они или ложны, непонятны без руководителя, как были бы непонятны евнуху пророчества Исайи. А сколько наших священников были совращены изучением толкований иезуитов и сорбонистов, и как быстро они могли бы совратить этим народ, это мы знаем из нашего недавнего и печального опыта. Сказанного не следует забывать, так как остроумный и ясно мыслящий Арминий[24] был совращен всего лишь чтением одного написанного в Дельфте анонимного рассуждения, взятого им в руки сначала для опровержения.

Таким образом, принимая во внимание, что эти книги и весьма многие из тех, которые всего более способны заразить жизнь и науку, нельзя запрещать без вреда для знания и основательности диспутов; что подобные книги всего более и всего скорее уловляют людей ученых, через которых всякая ересь и безнравственность могут быстро проникнуть и в народ; что дурные обычаи можно узнать тысячью других способов, с которыми нельзя бороться, и что дурные учения не могут распространяться посредством книг без помощи учителей, имеющих возможность делать это и помимо книг, а, следовательно, беспрепятственно, — я никак не в состоянии понять, каким образом такое хитроумное установление, как цензура, может быть исключено из числа пустых и бесплодных предприятий. Человек веселый не удержится, чтобы не сравнить ее с подвигом того доблестного мужа, который хотел поймать ворон, закрыв ворота своего парка.

Кроме того, существует другое затруднение: раз ученые люди первые почерпают из книг и распространяют порок и заблуждения, то каким образом можно полагаться на самих цензоров, если только не приписывать им, или если они сами не присваивают себе качеств непогрешимости и несовратимости, сравнительно с другими людьми в государстве? Вместе с тем, если верно, что мудрый человек, подобно хорошему металлургу, может извлечь золото из самой нечистой книги, глупец же останется глупцом с самой лучшей книгой, как и без нее, то нет никакого основания лишать мудрого человека преимуществ его мудрости, стараясь отстранить от глупца то, что все равно не прибавит ему глупости. Ибо если стараться со всею точностью удалять от него всякое вредное чтение, то мы не будем в состоянии извлечь для него добрых правил не только из суждений Аристотеля, но и Соломона и нашего Спасителя, а следовательно, должны будем неохотно допускать его до хороших книг, так как понятно, что умный человек сделает из пустого памфлета лучшее употребление, чем глупец — из Священного Писания.

Далее могут указать, что мы не должны подвергать себя искушениям без нужды, а также не тратить своего времени по-пустому. Опираясь на сказанное выше, на оба эти возражения можно дать тот ответ, что подобного рода книги служат для всех людей не искушением и пустой тратой времени, а являются полезным лекарственным материалом, из которого можно извлечь и приготовить сильнодействующие средства, необходимые для жизни человека. Что же касается детей и людей с детским разумом, не обладающих искусством определять и пользоваться этими полезными минералами, то им можно советовать не трогать их; но насильно удержать их от этого нельзя никакими цензурными запрещениями, сколько бы их ни изобретала лжесвятейшая инквизиция. Своей ближайшей задачей я именно и поставил себе доказать, что цензурный порядок никоим образом не ведет к той цели, ради которой он был установлен, — что, впрочем, ясно уже и из предшествующих столь обильных разъяснений. Такова прямота истины, что она раскрывается скорее, действуя свободно и без принуждения, чем при помощи методических рассуждений.