Но тоскливое разочарование не заставляет себя долго ждать. На сельских фабриках давно уже заняты все рабочие места. Мало у кого остались родственники в деревнях, да и нередко выясняется, что родство стало столь далеким, что крестьяне отказываются считать родными незваных городских однофамильцев. Безработные, не нужные никому пришельцы из города вдвойне испытывают жгучий мороз отчуждения и одиночества. Разочарованные, духовно сломленные молодые люди с горечью убеждаются и в том, что земля и вода в деревне так же отравлены химическими отходами и удобрениями, как в городе... Только бежать уже некуда!

...Однажды в гастрономе я опять встретил Уду. Стоя у витрины, мой сэмпай, брезгливо морщась, разглядывал выставленные там мандарины, ярко-оранжевые и крупные.

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что эти мандарины поддельные, потому что выгнаны из земли насильно, с помощью химических ускорителей роста, и поэтому не содержат почти никаких витаминов? Вся жизнь фальшива и ненадежна, как поддельный мандарин, и мало осталось в ней истинных человеческих ценностей...

Уда махнул рукой и пошел к кассе.

Оранжевые мандарины по-прежнему сверкали на прилавке.

К. Преображенский

Тяжелая душная ночь лежала над экваториальной Атлантикой. Крупные звезды горели тревожным оранжевым светом. За кормой спасателя «Решительный» млечным путем тянулась бледная полоса — светились медузы, рачки, черви, взбаламученные винтами. На горизонте помигивал огнями поселок Леан, по-новому Байядуш-Тигриш, закрытый от штормов длинными песчаными отмелями. И звезды, и фосфоресцирующий след за кормой, поселковые и судовые огни — все медленно двигалось, плыло, кружилось...

Петр Турчак лежал на койке и, вставив перегоревшую электрическую лампочку в носок, штопал его. Но плевое, в общем-то, дело сегодня не шло. То игла колола палец, то рвалась нитка, то штопка выходила не такой гладкой, как прежде. Причиной была жара. Турчак откинулся на влажную подушку, уставился в близкий, в масляных потеках потолок. Оттуда волнами накатывала жара, накатывала с раскаленной железной палубы, с мостика, где на вахте бодрствовали второй помощник Жижилов и рулевой Новиков.

Чувствуя, что уснуть не сможет, Турчак сполз с койки, сунул ноги в тапочки, поплелся на палубу, а оттуда полез на ходовой мостик. Длинный и черный от загара Жижилов сложился в дугу над штурманским столиком, а Новиков, посматривая на компас, держал курс. Увидев Турчака, он оживился, будто только его и ждал.

Турчак и Новиков были ровесники. Оба родились в первом послевоенном году, но Петр выглядел старше. Наверное, от нелегкой водолазной работы.

— Был такой случай, — как бы привлекая внимание Турчака, начал Новиков. — Ходил я на пароходе...

Как и многие моряки, он сейнер называл пароходом. Так же летчики с любовью зовут свои самолеты « аэропланами ».

— Мы работали с дрифтерными сетями. О Джорджес Банке слыхал? Там и попали в штормягу. Да что штормяга! Ураган! И холод... Начали мы обмерзать, как бобики. Боже ж ты мой! Лед свисает с бортов, снастей, надстроек. Не сбить ни пешней, ни кипятком. Волна сорвала крепления сетей, смыла их в море. Повылетали стекла в рулевой рубке. Вода — вниз по каютам и трюмам... — Новиков шумно втянул в себя воздух, цикнул сквозь зубы. — Ну, сами знаете, подури еще погода часиков пять-шесть, набрали бы мы ноль остойчивости и...

— Постой, а к чему ты про лед? — спохватился Турчак.

Новиков закурил «Приму», пожал плечами:

— Да так, чтоб разговор поддержать... Тогда было холодно, сейчас жарко. Всего-то делов...

Турчак рассеянно смотрел на рулевого, на его мелкие рыжие кудряшки, а думал о своем. Ему захотелось вдруг перенестись в родной Калининград — ракетой, метеором, чудом, не спеша пройти по Театральной, постоять у памятника Шиллеру, который уцелел в горячем бою: кто-то из наших солдат мелом для несведущих написал на пьедестале, что это не какой-нибудь кайзер, а поэт Шиллер, и потому призвал беречь. Потом свернуть на Гвардейский, пройти мимо кроваво-красного бастиона «Астрономический» и парка Калинина до проспекта Победы, где недавно получил квартиру, и обнять свою Зинаиду с детишками...

В дверь рубки несильно постучали. Второй помощник выпрямился. На пороге появился радист, протянул телеграмму. Жижилов пробежал по тексту, досадливо хмыкнул.

— Что еще там? — спросил Турчак.

— Пока ничего. — Жижилов кивком отпустил радиста. — Но скоро ожидается шторм.

— То-то, гляжу, духовка такая, — проговорил Новиков.

Потолкавшись еще несколько минут, Турчак ушел к себе в каюту и незаметно, уже перед рассветом, уснул.

Узнав о штормовом предупреждении, боцман Вениамин Шилов с матросами стал приводить в порядок трюмы и палубу, крепить шлюпки, лебедки, такелаж, убирать все лишнее. Он хорошо знал, что как раз в шторм начинается работа спасателей.

Океан был по-прежнему неподвижен. Однако в воздухе чувствовалось приближение бури. Из бухты Тигриш, куда шел спасатель, поднималось огромное красное солнце. Диск был подернут дымкой. В темно-синем небе алели обрывки облачков.

Из машинного отделения поднялся стармех Буль — молчаливый белокурый латыш. Не спеша он вытащил из кармана синей промасленной куртки пакетик голландского «Клана», набил трубку, щелкнул зажигалкой. Прислушался. На палубе было едва слышно машину. Лишь по глухому утробному гулу и подрагиванию корпуса можно догадаться, что двигатель выжимает все 1700 лошадиных сил. Буль с завистью подумал о главной машине, которая стояла на новом, сделанном по последнему слову техники «Гекторе». Такой спасатель в 6800 лошадиных сил мог стянуть с мели или камней любой корабль. «Может, со временем туда?» — Буль оглянулся, будто кто мог его подслушать. Мысль вдруг показалась предательской по отношению к «Решительному», на котором ходил он и матросом, и мотористом, и механиком, и вот уже третий рейс стармехом.

А между тем небо стало покрываться облаками, по воде побежала мелкая рябь. Из Северной Африки, с Сахары, приближался сухой ветер «харматтан». Начиналась пыльная буря.

...В это же время в другом квадрате океана средний рыболовный траулер «Топаз» обнаружил по эхолоту большую рыбу. Капитан штормовое предупреждение получил, но не устоял перед соблазном добрать до плана последние тонны. «Успею», — подумал он, поглядев на спокойный еще океан, и взял микрофон:

— Внимание на корме! Ставим трал!

— Сколько травить ваеров? — спросил из динамика лебедчик.

— Пока на полторы тысячи. Готов?

— Есть полторы тысячи метров. Готов.

— Поехали!

Капитан стал следить за показаниями акустики. Трал медленно опускался на грунт.

— Стоп травить!

Трал идет у самого дна. От кормы в полукилометре. На его пути вырисовывается скала. Надо скорей высчитать — через сколько минут трал подойдет к ней. Иначе скала зацепит и сорвет трал.

Под килем самописец отбивает ровный грунт, но по времени трал уже приблизился к скале.

— Вира, лебедка!

— Есть, вира.

Трал полез вверх до глубины четырехсот метров, как бы перепрыгнул через скалу и здесь, кажется, вобрал в себя богатую стаю сарданеллы. Минут через десять можно заканчивать траление. Капитан передал вахту помощнику и хотел было пойти к себе отдохнуть, но тут услышал крик лебедчика:

— Торнадо!

Из облаков, которые уже сгустились до синевы, отвесно к морю опускался воронкообразный гибкий отросток. Капитан так и застыл с незажженной сигаретой. Кто-кто, а он-то не раз испытывал разрушительную силу торнадо. Вихрь с вертикальной осью, диаметром метров сорок-пятьдесят, сметал со своего пути все живое и неживое, опрокидывал корабли, сносил дома на побережье, вырывал деревья и телеграфные столбы, уносил людей и животных.