У меня получается заснуть под самое утро, когда за окнами уже сереет предрассветное небо, а в офисе становится достаточно светло, чтобы можно было различать силуэты друзей и Жени, которого мы снова уложили в спальник. Ночной кошмар завершился, и я могу, наконец, подарить своей измученной голове пару часов покоя.

   Которых, конечно же, недостаточно. Ничего удивительного, что я чувствую себя таким разбитым, когда в девять утра Арт трясет меня за плечо.

   -- Макс. Макс, вставай...

   Неохотно разлепляю глаза. Потом, мгновенно вспомнив, где нахожусь и что готовит мне это утро, порывисто сажусь в своем спальнике.

   Арт смотрит на меня сочувственно. Он отдежурил на крыше первым и выглядит вполне отдохнувшим. Его сменил Михась, а того Витос. Меня же никто не менял. Ваня уговаривал раза три, но всякий раз я отсылал его обратно спать. Я не смог бы заснуть, даже если бы очень хотел. Но я не хотел. После того, как мы убедились, что Женин припадок окончен, и перенесли его бесчувственное тело в спальник, мой пульс не мог восстановиться еще, по меньшей мере, с час. А, может, и дольше. Во всяком случае, я слушал, как сердце бьется в ушах еще очень, очень долго. И этот стук ни за что не дал бы мне заснуть.

   -- Сколько время?

   -- Начало десятого. Вставай, Макс, там... Джон проснулся.

   Интонация, с которой были сказаны эти слова, мне не нравится.

   Я осоловело моргаю глазами, пытаясь стряхнуть и них последние остатки сна и вернуть зрению фокус. Когда мне это удается и помещение офиса обретает, наконец, четкие очертания, я замечаю Михася, Ваню и Витоса. Друзья сгрудились вокруг стола, за которым еще недавно мы с Михасем пили чай, и заворожено наблюдают за чем-то. Или за кем-то...

   С пола не видно, что они так пристально разглядывают, поэтому я протягиваю Арту руку:

   -- Помоги встать.

   Тот хватает меня за запястье и рывком поднимает на ноги. В голове что-то с чмоканьем отрывается и растекается по затылку вязкой горячей массой. Нащупываю в кармане "Пенталгин" и сразу проглатываю две таблетки.

   Видя мое состояние, Арт предлагает:

   -- Давай помогу.

   Он уже собирается нырнуть мне подмышку, но я останавливаю его:

   -- Не надо. Я сам.

   Неспешно, шаг за шагом, направляюсь к столу, у которого собрались друзья. Меня сдержанно приветствуют; отмечаю на себе сочувственные взгляды. Ничего, это терпимо. Нету жалости -- и то хорошо. Жалость -- самое низкое, самое оскорбительное и недостойное чувство на свете. Жалость унижает хуже безразличия, испытывать ее к калекам, неизлечимо больным или просто убогим -- все равно, что прилюдно констатировать сам факт их убожества. Жалость оказывает медвежью услугу, лишний раз напоминая человеку о его трагедии. Я никогда никого не жалею и не хочу, чтобы жалели меня. А еще я не хочу, чтобы жалели моего брата. Потому что от жалости до отвращения еще меньше, чем от любви до ненависти.

   Поравнявшись с друзьями, я, наконец, могу видеть, что привлекло их внимание. В дальнем углу офиса, противоположном тому, откуда я с таким трудом выковыривал Женю ночью, стоит еще один стол, представляющий собой столешницу, установленную на опорное основание из двух тумб с выдвижными ящиками. Боковые просветы стола закрыты одеялами спальника, наброшенными сверху. Получилось что-то вроде халабуды, которые мы с братом не раз строили в детстве. Внутри халабуды кто-то есть -- это чувствуется по шевелению матерчатых стенок.

   -- Он там? -- задаю вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.

   Мне отвечает Михась:

   -- Да. Как только начало светать, он встал, забрал спальник и устроился под столом.

   -- Почему сразу меня не разбудили?

   -- Хотели дать тебе чуть-чуть отдохнуть. Он же никого не трогал, построил себе домик и залез туда. Потом уснул, мы слышали, как он храпит. А пять мину назад проснулся и давай тебя звать.

   Звучит ужасно. Как будто мы говорим о каком-то диковинном домашнем зверьке.

   -- А сейчас чего не зовет?

   -- Ну, мы сказали, что ты подойдешь... -- тут Михась запинается, неуверенно глядя на меня: -- Ты же подойдешь?

   -- Ебанутый вопрос -- конечно, подойду.

   Неожиданно я понимаю, что боюсь. Боюсь узнать, что ждет меня за стенкой этой халабуды. Или кто...

   Поколебавшись секунду, делаю первый неуверенный шаг.

   09:25

   -- Женя? Ты тут?

   -- Да, тут.

   Голос, вроде бы, нормальный. Обычный. Немного приглушенный матерчатой перегородкой, но я узнаю его.

   У меня чуть отлегает от сердца.

   -- Можно я приподниму одеяло?

   -- Нет, нельзя.

   Следует подкатываться аккуратно, неспешными волнами.

   -- Могу я узнать, почему?

   -- Свет режет мне глаза.

   Можно было догадаться. Я ведь помню, как он шарахался от луча фонаря.

   -- Хорошо. Тогда разреши мне залезть к тебе.

   Пауза. Он напряженно размышляет. Потом:

   -- Максим... я ведь нормальный.

   -- Я знаю. Я это знаю. Можно мне войти?

   Вместо ответа одеяло чуть приподнимается, как бы приглашая меня пролезть в образовавшуюся щель над полом.

   Опустившись на четвереньки, я залезаю в нашу первую халабуду, построенную спустя семнадцать лет после возведения последней.

   09:30

   Внутри жарко и душно, и я не сразу понимаю, что причиной тому сам Женя. Брат источает тепло, как батарея. Чуть позже я узнаю, что его нормальная температура тела теперь равна сорока градусам, пульс в покое превышает сто ударов, частота дыхания как минимум вдвое больше обычной. И этот новый запах его кожи -- резкий, отталкивающий.

   "Запах вируса..."

   Однако сам Женя выглядит куда лучше, чем ночью. В полумраке халабуды я все же могу разглядеть его черты. Он все еще очень худ, но уже не напоминает постояльца концлагеря. Костлявое, иссушенное лицо снова округлилось, кожа набрала влаги и посвежела, с губ сошла лихорадка, а глазам вернулась ясность. А еще в них поселился блеск, которого доселе там не было. Так блестят глаза наркоманов или безумцев. Если бы не этот блеск, его облик почти ничем не отличался бы от привычного.

   -- Как себя чувствуешь?

   Женя смотрит на меня настороженно, словно ожидает, когда же я, наконец, оттолкну его и с воплями ужаса брошусь вон из халабуды. Поняв, что делать этого я не собираюсь, осторожно отвечает:

   -- Хорошо. Даже очень.

   -- Вот как? И ты совсем не помнишь, что было ночью?

   -- Почти ничего. Я помню, что говорил с тобой. Кричал и куда-то бегал...

   -- Бегал? Ну... можно и так сказать. А как вообще состояние? Что-нибудь болит?

   Женя отчаянно мотает головой:

   -- Я же говорю, чувствую себя отлично! Ничего не болит, сил хоть отбавляй. А еще я пиздец, ну просто пиздец как хочу жрать!

   Немного ошарашенный таким заявлением, я не сразу нахожу что ответить.

   -- Ну, пожрать у нас найдется. Но сначала тебе придется выйти отсюда.

   -- Ну-у, не хочу, -- в голосе брата капризный ребенок. -- Принеси мне еду сюда!

   -- Нет, так не пойдет. Мы же не сможем таскать тебя повсюду в твоей халабуде, как в паланкине.

   -- Но свет режет мне глаза, сильно режет! Ничего не вижу, все слезится, двоится. И как-то... шумит.

   -- Шумит?

   -- Ну, да. В голове. Это, наверное, из-за лекарства?

   Возможно. Но я, почему-то, склоняюсь к другой точке зрения. И она вряд ли понравится Жене.

   -- Вполне вероятно, -- уклончиво отвечаю я. -- Но тебе надо привыкать к своему новому состоянию. Если не хочешь провести здесь остаток жизни, придется перебороть свою светобоязнь.

   С полминуты Женя размышляет над моими словами.

   -- Хорошо, Максим. Давай попробуем.

   Его лицо вдруг озаряет улыбка:

   -- О господи, черт, я так рад, что остался жив! Спасибо тебе! Спасибо! Я перед тобой в долгу!

   Его приподнятое настроение делает мое, и без того мрачное, еще мрачнее. Не слишком ли он спешит с благодарностями?