— Не стой! Отходи! — орал сзади Суббота. Федор не отходил, стоял, не мог шевельнуться. Заворожила его такая близкая полная жизни смерть. Чем больше сражался с ней медведь, тем быстрей набиралась она сил пока, наконец, острие рогатины не прорвалось наружу через мясо, легкое и призрачную надежду на которой все на этой земле держится. И человек, и зверь, и самый последний жук-плывунец. Древко треснуло, и медведь упал. Наконец, Федор услышал и шум и крики. Он вернулся. Пот заливал лицо, и каждая клеточка тела отзывалась тупой разрастающейся болью. С трудом, но стараясь не подавать виду, держался прямо и шел к Субботе.

— Федор Никитич! Свет ты мой! — кричал ему Зотов.

— И не думай! — Федор увидел, что Суббота решил перебраться через щиты и бежать к нему как когда-то в детстве да что там себя обманывать как всегда, когда ему было плохо. — Не позорь бабьей заботой! Там жди.

А потом все услышали треск и глухой звук. Нижняя часть помоста обвалилась, но верхняя, где были царь и правитель продолжало удерживать несколько столбов, на одном из которых белела свежая зарубка. Перепуганный Годунов закрывал царя, метался из стороны в сторону, выставив вперед смешной золоченый ножик. Федор Никитич по обломкам и покалеченным телам рванул вверх.

— Федор Никитич! Куда ты, оглашенный! — крикнул Суббота, Федор Никитич его не слышал.

— Не подходи! — правитель сделал неумелый выпад вперед, Романов уклонился. Прижал его руки к бокам.

— Что ты, Борис Федорович. Тише. Тише.

— Спасай государя, Феденька. — правитель едва не молил. — Спасай. Бог не простит.

Бог не Бог, а Годунов точно не простит. Романов его слезы видел. Царь Федор сидел тихо. Наверное, он совсем не понял, что произошло, но когда Романов попытался оторвать его от золотого трона, он закричал, едва не забился в родовом припадке. Забытый призрак Александровской слободы опять ясно встал перед ним из плотного тумана забвения, которым был окутан его рассудок.

— Не тронь! Не тронь! — слабо бил царь Романова в грудь и плечи. — Борис! Борис!

Годунов схватил царя за руку.

— Здесь я государь. Дозволь Федору Никитичу помочь.

Присутствие Годунова вернуло царю некоторое спокойствие. И так осторожно они начали спускаться вниз. Федор с перепуганным царем на руках и Годунов, который держал царя за руку.

Через растерянность сразу же после обрушения помоста, шел Суббота. Он раздавал тумаки постельничим, дворовым холопам, толкал и к раненым, кричал. Он искал Митяя и соображал, что делать дальше. Митяй стоял в сторонке, как и было оговорено ранее. Ждал Субботу у проема, через который выпускали медведя.

— За мной! — сказал ему Суббота. Они возвращались к помосту.

— Ты какой столб подрубил. — бросил на ходу, не оборачиваясь, Суббота.

— Какой сказал. — отвечал Митяй. — С зарубкой. Как сказал, так и сделал.

— Сделал. — Суббота резко обернулся. — Туда гляди!

Он показал рукой на невредимый столб с зарубкой.

— Ты кому в глаза плюешь, стерва?

Суббота крепко охватил рукоятку своего поясного татарского ножа.

— Чем хочешь, клянусь, боярин. Как сказал, так и сделал. — забормотал Митяй. — Меченое бревнышко было. Пусти и денег не надо. Нечего мне тут.

— Нечего— взъярился Суббота. Он увидел, как Федор Никитич с государем на руках осторожно спускался вниз. Пора было решаться. Митяй помог ему сделать выбор. Неожиданно он радостно крикнул и показал рукой.

— Вот оно. Вот. Меченое.

Суббота тоже увидел этот аккуратно срубленный обрубок столба с меткой. Он повернулся к Митяю и ничего хорошего в его глазах Митяй не увидел. Еще раз виновато он повторил:

— Не обманул. Все как надо сделал. — неожиданная догадка пронзила его. Митяй засуетился. Одной рукой схватился за пояс, другую завел за спину. Суббота подождал пока Митяй достанет и поднимет вверх топор. Потом он всадил ему в живот нож. Митяй всхрипнул, и начал заваливаться вперед.

— Как так, боярин. Ведь не надо так.

Суббота снова ударил Митяя ножом. Поддержал его, опустил на землю.

— Значит так надо и не я, а Бог так решил. — сказал Суббота и выпрямился. Позади себя он слышал голос Романова.

— Что здесь, Суббота.

Суббота увидел испуганного царя на руках у воспитанника, а рядом с ними Годунова.

— Вот. — Суббота бросил на землю короткий плотничий топор.

— Видно доделать хотел начатое.

— Знаешь кто? — правитель постепенно возвращал себе присутствие духа.

— Знаю. — ответил Суббота и правитель вцепился в него своими умными хитрыми глазами.

— Знаю — твердо повторил Суббота. — Видел его, когда Богдан Бельский замятню свою в Кремле устраивал. Князей Шуйских это холоп.

Хоронили Устинью в ограде, не далеко от кладбищенской часовни, в лысом углу, где видна была излучина еще тонкой, как ребячья венка, Волги. Домовина была закрыта, забита четырехгранными гвоздями. Из рыжей неглубокой могилы выбросили короткие заступы Каракут и Рыбка. Они встали позади попа Огурца. Стряхивали песок из складок своего платья. Поп Огурец заговорил нехотя. Ворочал тяжелые камни нужных слов. Вдруг замолчал, но наткнувшись на тяжелый взгляд Каракута, вздохнул и собрался продолжить, но раньше него всунулась Макеевна. Она затараторила слова молитвы.

— Ты что это, матушка? — спросил поп Огурец.

— А что, батюшка?

— Что? Может, еще и рясу мою оденешь?

— Так я ведь… Чтобы не замерло слово великое. По чину..

— По чину ты, евина дочь, а священство нести — адамово ноша.

— Макеевна не успокаивалась.

— И так не отпетая.

— Не отпетая… потому что смертоубивица.

— Так я…

Поп Огурец вытолкнул ярость сквозь волосатые расплюснутые ноздри и тихо растолковал.

— Ставь кутью, матушка… И помолчи. Можешь громко, если тихо не можешь.

Макеевна поставила горшок с кутьей на край могилы. Отошла к Даше, но молчать не решилась. Не ее это было дело: молчать. Стала утешать Дарью под монотонный звук Огурцовой молитвы.

— А душенька то ее уже отлетела. Точно тебе говорю. Когда домовину несли, я Торопку подменила… Домовина такая легкая, будто невесомая совсем.

Даша вдруг заплакала. Сзади злобно зашипел Торопка.

— Матушка! Матушка! Здесь становитесь…

Он потянул матушку к себе. Макеевна упиралась и гомонила по-тихому.

— Что деется, милые мои. Что деется? Совсем как в Четьи Миней писано. Глад и Мор обрушатся, когда чада на родителев рыкать начнут, аки львы камнесосущие.

Поп Огурец торопливо перекрестился. Свернул молитву.

— Все… Нет моей мочи…

— Заканчивать, отец? — спросил Рыбка.

Поп Огурец не ответил, прошел мимо. Каракут и Рыбка на веревках спустили домовину и стали закапывать могилу. За Огурцом пошла Даша, а за ней Торопка. Макеевна отбилась от сына и смотрела, как работают Каракут и Рыбка.

— Ось, мамо. — сказал Рыбка. — К чертям тебя надо определить.

— Чего это?

— А чтоб им жизнь не медовой была.

— Торопка… Торопка… Ты гляди как матерю твою законную Афанаил Чубатый склоняет.

Торопка сделал вид, что не услышал. Он поспешил дальше. Казаки быстро забросали могилу, воткнули в изголовье деревянный крест и ушли, закинув заступы на плечи. Макеевна сидела и рассказывала новенькому рыжему холмику.

— Прощай, Устиньюшка… Черное ты дело сделала… — Макеевна воровато оглянулась. — Прости меня, Боже… Но как есть правильное. Нельзя было твоему Дорофею жить. Нельзя. Пусть там адские мыши сердце ему изгрызут. А тебе всего хорошего. Светлая ты была бабочка. Светлая. Но за шитье свое не по совести брала… А соседка твоя Кулина Гусиная Ножка…

— Матушка! — Торопка кричал ей через все кладбище. Макеевна торопливо перекрестилась. Погладила влажную землю и забрала с собой горшок с кутьей.

Ефима Пеха взяли в услужение в Александрову Слободу, что возле Владимира, когда ему и 10 лет не было. Вначале был в ответе за все у дворцового плотника. Жрать почти не давали, били безо всякой причины, зато наловчился всякие штуки из дерева выделывать. Может, самое лучшее для него тогда время было. Шкатулки, как у заезжих фрязин, подсмотренные резал. Избы ставил, части гарматные. Шпынек особый выдумал для крепления венцов. До сих пор, наверное, осталось в слободе от него что-то, кроме злой памяти. Подхватил его плотника Васька Грязной. Пеху тогда под 16 было. От топорной искусной работы вымахал он крепким. Сильнее его в дворне никого не было. Именно такие люди были нужны царю Ивану, когда он опричнину затеял. В отряде Грязного ходил Пех на Тверь и Новгород. Жег, крушил и сажал под лед всех без разбору на кого царская милость указывала. Василий Грязной, из дворянства нижайшего взлетевший, говорил Пеху: