— Это очень богатые люди, — сказал Кроуфорд, когда они вступили под своды гостиной, напоминавшей аэровокзал.

Их встретили возгласы:

— Смотри, кто приехал! Смотри, кто к нам пожаловал! Наконец-то Джон вырвался из своего гнездышка и прилетел в наше! Не правда ли, это мило с его стороны? Ах, какой он славный!

К ним устремилась седовласая чета.

— Мой друг из Европы, — отрекомендовал Кроуфорд своего спутника.

Второв благодарно взглянул на него: он не любил с ходу отвечать на дурацкие вопросы о Советском Союзе. Все же ему пришлось сразу же согласиться, что Америка великая страна и американцы великий народ. После этого они пили джин, а хозяева рассказывали, какие нововведения были проделаны в их доме с тех пор, как Кроуфорд здесь был последний раз. Очевидно, Джон здесь не был несколько десятилетий, потому что нововведений оказалась бездна. Второв налегал на сухой джин и считал его лучшим украшением дома. Хозяева были подчеркнуто нежны друг с другом:

— Родной…

— Дорогая!

— Милый!!

— Милочка!!!

Сахар вежливости таял и невидимой стеклянной дробью капал на инкрустированный пол. Гостям показали картинную галерею, состоявшую из нескольких превосходных импрессионистов, зимний сад, эскалатор, ведущий на второй этаж, бассейн, на дне которого притаился крокодильчик со стерляжьей мордочкой. Вода едва покрывала его. В комнатах хозяйки внимание Второва привлек портрет юноши в красном. Это был отличный рисунок гуашью, выполненный в старой, добросовестной манере объективного реализма. У юноши были грустные темные глаза и безвольный женственный подбородок. Второв хотел что-то сказать, но Кроуфорд сдвинул брови и задал какой-то незначительный вопрос.

— Сын. Уехал учиться в Париж да так там и остался, — шепнул Кроуфорд в те доли секунды, когда им довелось остаться вдвоем.

Затем они пили легкие пунши и курили сигары в кабинете хозяина и рассматривали альбом с фотографиями подруг его детства. Миссис отсутствовала, сославшись на приготовления к обеду.

Когда после обеденной церемонии они вновь ненадолго присели покурить, Второв почувствовал, что у него раскалывается голова. Это веселье напоминало упражнение из английского разговорника. Это мой муж. Это моя жена. Это мой дом. Это мой сын. Это моя дочь. Это мои дети. Мои дети посещают колледж. Мой муж любит спорт. Сколько стоит эта шляпа? Я люблю весну. Говорите ли вы по-японски? Любите ли вы сухой джин? Нет, я предпочитаю виски с содовой.

Взаимонежность хозяев все нарастала:

— Милый!

— Родной!

— Любимая!

— Дорогая!

Второв ощущал, как у него от витавшей в воздухе сладости слипаются губы и едва ворочается язык.

В машине он молчал, Кроуфорд тоже не проронил ни слова.

Поздно вечером они слушали сверхмодный джаз в «Дельфиниуме». Огромный зал был освещен, словно цирковая арена перед парадом. Дерзкие и развязные музыканты располагались в его центре. Второв заметил кукольно красивую девчонку, которую постоянно осаждала толпа танцоров. Она бросала тревожные взгляды на хоры, где на лестнице сидел, уронив голову на колени, молодой человек. Его вьющийся чуб свисал, как знамя побежденного. Юноша либо спал, либо был сильно пьян, либо то и другое вместе. Впрочем, особенно пьяных в этом зале Второв не заметил. Кроуфорд сказал, что здесь играют музыканты самого высокого класса.

Управлявший джазом знаменитый ударник выступал соло, работая одновременно всеми конечностями. При этом он держал во рту свистульку, которая издавала зудящий низкий звук. Когда он приступал к обработке многочисленных барабанов и тарелок, в зале гас свет, и луч прожектора освещал музыканта радужным сиянием. Танцующие топали, смеялись, изредка свистели. Им было весело. Они не утихомиривались и после включения света. Пахло потом и конюшней.

Второв с Кроуфордом побывали в ресторане. Джон пил довольно вяло, Второв совсем не пил.

Кукольная красавица сидела возле молодого человека на ступеньке лестницы. Он поднял голову и смотрел на девушку мертвыми глазами…

Ресторан наполнялся все больше, по мере того как стрелка часов забирала вправо от полуночи. Мелькали раскрасневшиеся лица совсем юных девиц, одежда и украшения которых сдержанно намекали на крупное состояние родителей. Стояла трескучая, бестолковая, бессмысленная болтовня, олицетворяющая праздничную атмосферу. Какие-то жизнерадостные, но довольно растрепанные молодые люди метались между столиками, хлопая всех по плечу, смеясь и загораясь с одного слова.

Кроуфорд молчал и курил. Он был в дымовой завесе, как в тумане. Он восседал на облаке из дыма точно так же, как бог Саваоф восседает на кучевом дождевом облаке.

— А что вы, собственно, мистер Кроуфорд, из себя изображаете? по-русски спросил Второв.

Кроуфорд не ответил. В ресторан ворвался рыжий парень и стал заигрывать с кассиршей. Вокруг него вспыхнула возня. Он дразнил официантов, показывал язык и, хохоча, бегал меж столов. Красотка куколка ушла из ресторана в окружении невесть откуда набежавших кавалеров. Юноша на лестнице смотрел ей вслед, по его измятому лицу текли мутные слезы. До Второва доносился голос Кроуфорда:

— Где же выход, о господи! В чем наш выход, о боже!

— Замолчите! — крикнул Второв. — Вы, мистер Кроуфорд, рассуждаете не как ученый, а как обыватель с больной печенкой!

Второв умолк. Кроуфорд раскачивался на стуле, точно маятник с неправильной периодичностью.

— Где же выход, о боже! Где же выход, о господи!

— Ну чего вы расклеились? Это действительно все… не очень. Но и причины для отчаяния я не вижу.

— У вас не пьют сухой джин и виски?

— Нет, не пьют. У нас пьют водку.

— У вас мужчина не обманывает женщину и наоборот?

Второв молчал, подперев голову кулаком.

— Мне всегда грустно, когда плохо веселятся другие. Скажите, коллега, у вас не лгут, не подличают, не презирают, не сплетничают, не завидуют, не травят, не крадут, не развратничают, не подслушивают, не фантазируют, не сходят с ума, у вас не… не… нет?…

Второв хлопнул по столу ладонью и тихо сказал:

— Перестаньте молоть чушь! Нам завтра работать…

Он тяжело поднялся и вышел на улицу подышать. Кроуфорд остался за столиком.

Зал ресторана чудовищно преобразился. У присутствующих выросли огромные носы, все ходили, цепляясь носами друг за друга. При столкновении носы высекали голубые и оранжевые искры.

— Однако здорово вас разобрало, — неодобрительно сказал возвратившийся Второв.

— Любое начало можно рассматривать как начало некоторого конца, глубокомысленно изрек, низвергаясь с дымных высот, Кроуфорд.

Второву вдруг стало смешно.

— А как же ваша семья, мистер Кроуфорд? Потребуется определенное алиби, а? Жены на такие шалости смотрят косо, насколько мне известно.

— О-о-о! — неопределенно отозвался Кроуфорд.

Уже совсем рассвело, и разноцветные сверкающие машины мчались по чистым улицам, и люди шли, будто ничего не произошло, не происходило и не будет происходить, и все торопились так же, как и вчера, так же, как будут торопиться завтра и послезавтра, и тогда Второв впервые подумал…

Прямо перед ними стояла санитарная автомашина, в которую задвигали носилки с телом, покрытым простыней. Голова с открытым ртом вынырнула из-под простыни, словно хотела сообщить миру еще кое-что, очень ценное, единственное, нужное, известное только ей. Это была голова того бывшего красавчика, от которого ушла куколка в сопровождении поклонников…

— Несчастный случай?

— Просто напился. Алкогольная интоксикация, — сухо ответил врач.

И тогда Второв подумал, что он за эти сутки вплотную познакомился с бытием людей, которые умеют и совершенно не умеют веселиться. Был день Благодарения, и каждый встречал праздник, как умел.

На горизонте в двух-трех милях от берега возвышался корабль. Ярко светило солнце, но море волновалось. Свежий ветер срывал с пенистых волн мельчайшую водяную пыль. За кормой катера в мыльном шлейфе Второв различал нечеткие очертания радуги. Их порядком укачало, пока они добрались до судна. Катерок был маленький, слабосильный, то и дело клевал носом, и пассажиры повторяли его движения. Кроуфорд внешне держался молодцом, и Второв тоже старался не подать виду, насколько плохо себя чувствует.