Или:

— Ковровая индустрия — монополия, которая владеет всем народом и губит его здоровье, в том числе и индейцев.

Итак, вчера ночью, после того как Джимми Коронно выпил глоток минеральной воды, чтобы утолить ночную жажду, он снова взял свой блокнот для заметок и сказал мне, что пару дней назад сделал несколько новых записей, которые ясно и однозначно определяют всю нашу поездку в Ротфлис:

— Хоть сигареты в Польше и дешевле, но маленький человек с улицы всё равно в проигрыше, как и наши индейцы в Америке, а то, что коммунисты теперь называются капиталистами, не играет роли.

Позднее, уже в полусне, он сказал мне одну вещь, которая меня почему-то совсем не обеспокоила. Он заявил:

— Теофил, хоть мы теперь и дома, однако лучше держись подальше от наших братьев-поляков. Они суеверны и лицемерны. Молясь и прося за свою родню, они на самом деле думают только о себе, рассчитывая получить за это чистую совесть и спасение души. Ужасная глупость, это говорю тебе я, белорус из Канады!

Над этой фразой я размышлял целый день, но до сих пор так и не разгадал её.

Сейчас полдень. Мы с дядей Джимми сидим на кухне и смотрим, как Геня возится с тестом: она печёт пирожки с грибами. Я поглядываю из окна на гаражи. На задворках нашего дома, в той стороне, куда выходят балконы, ничего не изменилось. Там по-прежнему располагаются огороды жильцов и растут сливовые деревья.

К нашему удивлению, Аня организовала для нас большой праздник, на который приглашены не только наши родственники и друзья по старым временам, но и кое-кто из посёлка.

Постепенно картина начинает проясняться: праздник состоится у Малеца, а не здесь — не в маленькой квартирке на улице Коперника, в которой я вырос и в которой бабушка Геня воспитала своих четырёх дочерей. У всех четырёх — длинные волосы смоляной черноты, как у цыганок. Тётя Аня ещё ни разу не выезжала за пределы Польши. Другие же мои тётки — Гела и Лидка — живут в Голландии, недалеко от Амстердама. А о тёте Сильвии, моей матери, давно уже нет никаких известий; последнюю весточку от неё бабушка получила из Рима десять лет назад, там были только пустые стандартные фразы. Подписано: Сильвия Бакер.

Её отец, мой дедушка Франек, однажды во время футбольного матча, который показывали по телевизору, — в дни чемпионата мира 1978 года в Аргентине — потерял память. Вроде бы у него поперечный миелит, и он лежит в одном доме инвалидов, якобы где-то под Ченстохова, в какой-то деревушке, но он бессмертен, потому что никто не может нам сказать, жив ли он ещё и почему семнадцать лет назад сбежал от нас, ни с кем не простившись.

Итак, тётя Сильвия — моя мать; но я не знаю, кто же мой отец. Геня считает, что мой настоящий, родной отец — дядя Джимми, но на это утверждение я не могу положиться.

Поселковый староста Малец приехал на своём «гольфе», чтобы отвезти нас к себе домой. Геня к этому времени уже выфрантилась, как на воскресную мессу.

Дядя Джимми курит одну сигарету за другой и нещадно потеет. Это плохой знак. Неужто мы будем приговорены к наказанию провести всю оставшуюся жизнь в Ротфлисе?

В машине я с трудом выковыриваю из моей джинсовой куртки пачку «Пэлл-Мэлл». Спички ломаются у меня в пальцах, и господин Малец и дядя Джимми протягивают мне свои зажигалки.

Геня жалуется:

— Остановите! Я задыхаюсь!

Мы едем дальше, не остановившись; просто я опустил стекло и выдуваю дым наружу, глядя на привокзальные сооружения. На грузовой платформе — никакого движения, складские помещения стоят под замком. Поезда проносятся мимо, лишь редкие из них делают здесь остановку. В северной стороне виднеется столетняя водонапорная башня, которая всё ещё действует.

Мы попадаем через железнодорожный переезд на главную улицу — она же дорога на Бартошице и Калининград: старая, посаженная ещё восточными пруссаками аллея из лип и тополей, уходящая на десятки километров в даль.

Мы сворачиваем направо и въезжаем в поселковый центр, по дороге на Бискупец.

Джимми затачивает свой складной ножик о мой брючный ремень и шепчет мне по-белорусски:

— Мы её заполучим назад, мы её возьмём за самое слабое место: гордость!

Потом дядя, к моему удивлению, вдруг произносит на прекрасном английском:

— Мальчик мой, мы пропали! Они пронюхали, что мы без копейки денег!

Я ничего не понимаю в происходящем и с радостью предвкушаю, как напьюсь, чтобы ни о чём не думать.

— Вы образованные люди, — говорит пан Малец, — вы владеете иностранными языками, которых я не знаю!

Потом он ставит машину у своего дома. Мы выходим, и дядя Джимми вопит:

— Что означает весь этот театр?!

Малец отвечает:

— Только спокойно! Всему своё время!

Мой дядя свирепеет, я снова ничего не понимаю, но вижу, как его лицо дрожит от гнева, как ею рука сжимается в кулак и заносится для удара наотмашь, но я успеваю спасти пана Малеца, перехватив безумную руку дяди Джимми.

Дом пана Малеца представляет собой старое немецкое подворье с двумя белыми колоннами у входа. Мы поднимаемся на крыльцо, пересекаем в сумерках прихожую, и вдруг жёлтое мерцание плафона под потолком прекращается, становится светло — и мы видим, что комнаты полны народу. По знаку пана Малеца все разом смолкают. Он воздевает руки вверх, пригнувшись при этом, и громко командует:

— Запеваем все вместе! Поприветствуем наших почётных граждан! Теофил Бакер и Джимми Коронко из Канады!

Да, так нас зовут — меня и моего дядю.

До конца Второй мировой войны наша фамилия по отцу была Беккер. Позднее, после соглашения великих держав в Потсдаме, наша фамилия превратилась в Бакер, потому что советским офицерам так было проще писать эту фамилию.

От моей матери я знаю, что в двадцать лет она вышла замуж за восточного пруссака из Ротфлиса; он и был тот человек, который дал мне фамилию. Что стало с ним после развода, ведает только Бог. В качестве замены я ношу в моём портмоне фото солдата Вермахта, которое я стибрил из нашего семейного альбома, — это мой дедушка, сражавшийся против нас с первого дня войны. В четыре часа утра он пошёл в атаку против отделения в сорок пять поляков. Неужто именно ему, немцу, павшему потом в Африке, и суждено стать моим героем? Неужто он и есть мой настоящий дед? Приходится в это верить. О том, что его произвела на свет якобы русская мать (в клозете одного кёнигсбергского барака), чтобы тут же бесследно исчезнуть в неизвестном направлении, — об этом в нашей родне предпочитали не распространяться, да меня это и не особенно интересовало.

С моим дядей всё получилось иначе: он сам приложил руку к своему переименованию, превратившись из Мирослава Коронржеча в Джимми Коронко, потому что канадцы ломали на его имени язык. Он говорил:

— Джимми Картер и Джимми Коннорс — вот мои ангелы-хранители: с такими именами не сделаешь в жизни неверного шага!

Нет, тёти Сильвии — моей матери — здесь не видно, но зато среди гостей я обнаруживаю дядю Войтека, который прячется за бабушку Гешо, свою сестру.

— Смотри, — говорю я Джимми, — да здесь Войтек из Сойота! Сколько раз я ездил к нему на летних каникулах! Хорошо помню его садовый домик в Данциге и маленькую библиотеку с порножурналами из Западной Германии.

— Тихо ты! — говорит Джимми. — За нами наблюдают! Тысячи хищников подстерегают нас!

Какие ещё хищники? Наверное, он совсем свихнулся, думаю я. Чего ты добиваешься, Джимми Коронко? Ты, Будда из Вильны! Ты же в бегах. Ты должен банкам в Виннипеге целое состояние, да и здесь, в Вармии и Мазурах, больше не сможешь развернуться и начать новое дело!

— Джимми, мы нищие! — напомнил я ему.

— Теофил, — говорит он, — ты всегда балансируешь на лезвии ножа. Это вполне по-польски. Но мы всё-таки граждане Канады, нам тут никто ничего не сделает.

Я больше ничего не соображаю. Я только вижу, что мой дядя поднимает свою рюмку водки, чокается с гостями и опрокидывает её внутрь. Потом он пляшет с поселковым старостой, паном Малецом; тетя Аня в слезах машет рукой: подзывает меня. Я иду к ней. Если ты католик, то можешь ко всему привыкнуть, но только не к тому, что грехи подстерегают тебя всегда и повсюду. По крайней мере у меня с этим есть определённые трудности — в отношении тёти Ани: мальчиком я был в неё безудержно влюблён. Это зашло так далеко, что ночами, когда я спал в её постели с ней рядом, моя рука проникала в её трусики. Я так и не пробрался дальше соломенного кустика пониже живота. Если бы дядя Джимми в те времена обнаружил, что я вытворяю иногда ночами с его женой, он бы меня точно убил.