Туловище и голова птицы выточены из тонкослойной сосновой чурки, отсвечивающей янтарем. По бокам с помощью тончайших пластинок-дранок врезаны размашистые крылья. Пышным стрельчатым веером расходится хвост, а головку венчает крошечная корона-хохолок с волнистой золоченой текстурой.

Это резное полумифическое существо живет у меня под потолком, у самого окна. Когда-то птицу, как фамильный тотем-оберег, подвешивали в переднем, красном, углу деревенской горницы, где стоял обеденный стол. На него ставили самовар, и резная чудо-птица, повинуясь токам горячего воздуха, медленно. И торжественно вращалась вокруг оси, излучая добро и покой...

Я верю этим рассказам, верю и тому, что она приносила счастье. Иногда я осторожно дую на хрупкие деревянные перышки, и птица горделиво поворачивается по кругу, наблюдая краешком глаза-сучка, как клубятся тучи у горизонта, накапливая влагу, как проступают сквозь туман неясные, словно парящие в воздухе видения — высотные кварталы Тропарева, шпиль МГУ... А по ночам освещенная фарами случайных машин птица будто замирает на невидимой нитке и смотрит туда, где впервые появилась на свет, — в сторону глухих волошкинских суземий, пересыпанных брусникой и клюквой, туда, где она когда-то качалась на ветру обыкновенной сосновой веткой...

Я расскажу, как она попала ко мне.

Еще недавно над Волошкой висела серая туманная кисея, устало тенькал осенний дождь, разбрызгивая грязь в лужах, и вдруг все изменилось. В одночасье налетел ветер, вытаивая мглу. Он вытягивал текучие ветви берез, горстями срывал с них листья, и те долго летели по прямой, будто вспугнутая стая птиц. В растрепанных облаках открылись ослепительно голубые прорези, из них хлынули потоки света, и то, что раньше лишь угадывалось сквозь туман, получило свою окраску и свои очертания.

Поселок лежал передо мной как новенький, вымытый и ухоженный в лучах занимающегося утра, и дорога к петуховскому дому уже не казалась такой далекой и нудной. Когда я вышел на улицу, то увидел его сразу, как неожиданно возникший мираж. Да, это был он. И не нужно было заглядывать в блокнот, чтобы убедиться: Комсомольская улица, 27, дом Александра Ивановича Петухова.

От избы веяло несокрушимой мощью, дивной теремковой красотой. Все в ней было прочно, надежно и величественно. Кружево резьбы наличников, подзоров и причелин оттеняло тесовый монолит рубленных «в лапу» стен. Такое ощущение, будто не обыкновенные люди, а богатыри громоздили одно на другое эти толстенные смолистые бревна, десять-двенадцать метров длиной каждое. Будто не простые плотники, а искушенные резчики наводили по обструганному дереву тонкое кружевное узорочье... Я толкнул было калитку, чтобы пройти внутрь, но меня остановил звонкий старушечий окрик:

— Закрыто, милок, закрыто. По ягоды все ушли. — Я оглянулся и увидел маленькую старушку с бегающими глазками. Она стояла у дома напротив, развешивая белье на заборе, и искоса наблюдала за мной.— В лисе они, в лисе, — наставляла меня старушка. — И Александр там, и Валерка. Часа три как ушли: отсель недалече будет. Все прямо и прямо иди, а от кривой березы налево. Как увидишь собак — одну Музгарка зовут, другую Амур, — значит, и они рядышком. Амур тебя облает — это уж как положено, а Музгарка руку оближет. Ласковый лес, непутевый дак... Иди, иди, не боись!..

Я вошел в лес, как в темный прохладный туннель, и деревья сомкнули за моей спиной седые колючие лапы. Заброшенная тропинка долго петляла между узлами оголенных корней и замоховевшими пнями. Она то скрывалась под слежавшимся слоем хвои, то выбегала на сухой безлесный пригорок, то утопала в болотистых распадках, среди пожухлых зарослей иван-чая... Тайга была серой, неприбранной, захламленной. Деревья снизу густо обросли пыльным мхом, сверху затянулись паутиной. В глубине зарослей вдруг затрещал валежник, всхлипнуло под напором скрипучее дерево и повалилось в торфяную жижу... Если бы не молоденький сосняк, заслоняющий собой следы распада, не «а чем было бы остановить глаз.

Как я ни вглядывался, кривой березы нигде не оказалось — наверное, все они были кризыми и куцыми, — и я принялся рыскать по кочкам в поисках клюквы. Почва упруго качалась и хлюпала под сапогами, обвивая их тесно сросшимися стебельками с жесткими матовыми листьями. Сквозь листья россыпью горели лежавшие на толстой мшистой подушке влажные и нарядные бусины. Сверху они были огненно-красными, по бокам розоватыми, с легким морошечным отливом, а снизу почти белесыми, чуть тронутыми желтизной. Совсем как яблочки — ядреные, крепенькие, румяные травянистые яблочки! Знаменитый северный витамин, который содержит в себе самый высокий процент бензойной кислоты. Между прочим, кто-то подсчитал — не знаю, насколько верно, — что с каждого гектара болот в Архангельской области собирают около... десяти штучек таких яблочек и что более десяти тысяч тонн северного витамина остается вечной собственностью природы...

Я прилег на мягкую кочку, выискивая клюковки. Передо мной расстилался ковер, сотканный из ягод, мха и стеблей трав; по-летнему припекало солнце, слышался робкий щебет, клеканье, скрип птичьих голосов, и я понемногу проникся безвременьем. Лесная пустошь похитила ощущение времени и пространства, отлетели в сторону суетные заботы... И я не сразу обратил внимание, как сзади вдруг хрустнула ветка и что-то большое и теплое задышало мне в затылок, щекоча ухо.

Я резко вскочил, и сапоги по щиколотки ушли в сырую почву.

— Поди прочь, Музгарка! — раздался звонкий женский голос. — Пошто чужого мужика пугаешь?!

Краем болота проходили две молодухи-сборщицы с берестяными пестерями за спиной. А рядом, со мной, выписывая хвостом приветственные вензеля, сидел толстый лохматый пес. Он искательно заглядывал мне в глаза, ожидая подачки.

Женщины спешили к тропе, переговаривались на ходу, приглушенно смеялись: «Ходишь тут, ходишь, ноги сбиваешь, а он лежит себе на перине и ухо не чешет». Другая, помоложе, игриво повышая голос, вроде бы вступалась за меня: «А можа, он притомился, а? А можа, Нюрка, он деньги рассыпал, а? Так я рядышком прилягу, подмогну...» Они шагнули в плотную стену кустарника, и тут же исчезли их голоса и смех.

— Ну что, Музгарка, — сказал я псу повеселевшим голосом. — Давай веди к хозяину! — Но он даже ухом не повел — улегся на мое место, подставив нос солнцу, и зажмурил глаза.

В глубине зарослей затрещал валежник, и от желтого полога леса отделилась фигура человека. Пес встрепенулся, отчаянно заработал хвостом, словно извинялся за то, что покинул хозяина. А тот, не мигая, рассматривал меня. Был он крепок, жилист, медвежеват, на обветренном, иссеченном морщинами лице холодно синели глаза под мохнатыми опадающими бровями. Мы познакомились.

— Надо же, где разыскали — в лисе?! — Мастер вел себя так, словно принимал меня в собственном доме. — И чего вам покоя не дает этот Петухов? Все едут... едут... разговоры со мной разговаривают, птичек моих заснимывают. Романтика!

Я заглянул в его кузовок, на дне которого сиротливой горкой краснела ягода, и догадался: видимо, он собирал ее больше для вида, чем для хозяйства, потому что все было занято корнями и чурками, из которых со временем выйдут знаменитые петуховские ендовы, ковши, братины, птицы добрые и злые. Их предшественники и сейчас украшают многие музеи и выставки, а другие разлетелись по разным углам нашей земли, стали предметом гордости у коллекционеров многих стран...

С некоторым смущением Петухов перехватил мой взгляд, прикусил одну из клюковок и, ощутив горьковатую кислинку, поморщился.

— Царь-ягода! — торжественно возгласил он, тряхнув седеющим чубом. — А что кислая — так это пройдет, вылежится, самый смак будет. — Мы присели у поваленного дерева, закурили; Александр Иванович, блаженствуя с сигаретой, принялся перечислять клюквенные достоинства: — Ее ведь три раза собирать приходится, клюкву эту. Нынешняя, сентябрьская, самой витаминной считается, самой сочной, а потому и кислой... Затем начинают брать в ноябре, когда ягоду первым морозом прихватит. Бросишь в ведерко — будто дробью отзовется. Звонкая ягода, веселая! Тут уж не пальцами, нет, тут уж совком работаешь. Три или четыре ведра наберешь, потом в пестерь пересыпаешь... Ну а в третий раз идешь по клюкву весной, когда снег маленько стает и подснежники вылезут. — Он передвинул сигарету в угол рта, плутовато усмехнулся. — Весной не столько собираешь, сколько в рот запихиваешь, честное слово. Сахар, а не ягода!