Он по-хозяйски выложил свои заготовки и стал поочередно вертеть ими на свету, оценивая природные качества дерева. Корни с причудливыми отростками. Аккуратные, выбеленные временем еловые чурочки. Круглые и плотные, как репа, каповые наросты с едва приметной текстурой, похожей на накат волны по песчаному берегу...

Александр Иванович положил в мои руки одну из заготовок, заговорщицки прищурился. Морщины ломаным полукружьем разбежались по его лицу, придав ему вид старого, испытанного жарой и стужей дерева, где каждая линия, каждое кольцо означает год прожитой жизни.

— Вот вам еловый корень столетний. Чтоб такой найти, нужно целый день лопатки мылить... Что из него выйдет, ежли старание приложить? Ну, думайте... думайте...

Корень был похож на потрепанного жизнью лешего, и я сказал об этом Петухову.

— А вот и нет, — засмеялся мастер. — Плохо у вас фантазия работает, лесной дух не чуете. Понимать надо дерево и видеть его насквозь. В детстве-то часто в лисе бывали? То-то и оно...

Он взял у меня заготовку, перевернул ее кверх ногами, и я увидел испуганную птицу, судорожно хватающуюся за воздух, чтобы удержаться на спасительной высоте. Отростки корня превратились в трепещущие крылья, сучок на голове — в яростно распахнутый глаз, а могучий остов напрягся в предсмертном рывке.

Не говоря ни слова, Петухов держал птицу на весу, любуясь неправильными, но чрезвычайно сильными пропорциями ее тела, а затем отбросил в гнилой кочкарник.

— Брак! — как-то неприязненно изрек он и тут же забыл о своей находке.

— То есть как «брак»?! — почти возмутился я.

— А так, — голос его стал непререкаемым. — Негожий материал, и все. На вид вроде ничего, а рассол потечет — это я вам правду говорю. Да и сердцевина креневатая, пропеллером колоться станет. — Петухов посмотрел на меня с острым прищуром, сказал серьезно: — Места надо знать, где дерево берешь. Тут все по науке должно быть. Ежели поблизости кукушкин лен растет и сфагновые мхи расплодились — значит, почва выщелочена: внизу пылеобразный песок, водонепроницаемая глина. Тут хорошему дереву не вырасти. Сердцевинные клетки разорвутся, когда сушить будешь... Э-э-э, да что говорить? — махнул он рукой, отгоняя вместе с дымом случайного комара. — Нет здесь пригожих деревьев. Страшенная закисленность почвы!

— Как это нет? — возразил я. — Вон елки большие растут... а вон березы.

Мастер оглядел местность и недовольно хмыкнул:

— Толк-от в них есть, это верно, да не втолкан весь. Я ведь себе все зубы съел на этом дереве... Хотите, историю расскажу?..

Петухов поискал глазами рыжее болотце, заросшее травой и тощими деревцами, на котором монументом застыл толстый Музгарка.

— По растительности буду читать историю-то... Я ведь тут не жил, когда вырубку делали. Годов тридцать прошло, как лес свалили, а память по нему осталась. Ну, например... — он протянул руку в сторону огромного завала, что скрывался в зарослях молодых березок... — откуда здесь поленница, а? Думайте, думайте... Не знаете? Еловый бор тут когда-то стоял. Срубили его в сороковые годы; что смогли — вывезли, а что не смогли — тут оставили. Вот и гниет поленница, прахом истлевает... Ну а травы почему такие рослые и буйные, тоже не знаете? От молодежь-от пошла: образование высшее, соображение среднее! Ну ладно, скажу... Как лес свели, свободы тут стало много, солнца — вот и вымахали травы в человечий рост... Здесь ведь и раньше моховые пятна были, мочажины разные, кочкарники. А освободившись от деревьев, стали они расти и расти, клюквой плодиться, папоротниками, крупнозвездным мхом. Ну а старому хвойному лесу тоже размножаться надобно, возвращать утерянную площадь — вот он и выпустил дозором лопоухую осинку и березу: понравится — приживутся. Прижились, однако, загустели и елку привели под свою защиту. А сами того... нарушились. Глядите: это ведь только на вид они такие нарядные и звонкие, березы эти. А подойди, толкни — и повалятся, сердешные, за милую душу. А почему? Потому что корням не за что зацепиться, кроме как за мох. Да и ствол, хоть и свежий снаружи, весь трухой изошел, водой напитался. Одна береста светится — хоть сейчас туес зашивай...

Он читал это таежное болотце, как книгу. Постепенно я узнавал, что лес этот зовется «радой», точнее — «темной радой», потому что вырос он на сырых распадках и солнце вязнет в его глухой чащобе, не попадая в нижние ярусы; оттого и гибнут растения, едва выбросив шаткий росток. Я узнавал о том, как мастер предсказывает погоду, как определяет, подскочит ли давление в течение суток, куда задует ветер и долго ли стоять солнцу в эту пору куцего бабьего лета; я узнавал также о повадках осенней и весенней дичи, об ее излюбленных токовищах, порхалищах и галечниках, чем она болеет и какой корм предпочитает, когда и на какой манок слетается благородный рябчик и какие закаты и восходы сопутствуют удачной охоте, и уйму других полезных и занимательных подробностей...

Солнце тем временем вышло на закатный рубеж, и тайга высветилась до мельчайших деталей. Она была вся рыжей, вернее рыже-желто-зеленой, иногда даже розовой и багряной, с едва различимыми переходами от одного оттенка цвета к другому. Прощаясь с листвой, в роскошном осеннем блеске умирали кусты и деревья, а в тесно сросшихся стебельках сфагнового мха вспыхивали кроваво-красные глазки клюквы.

Устав от долгого рассказа, Александр Иванович достал кусок березового капа, легонько подбросил его на ладони и, словно предлагая продолжить игру, спросил:

— Ну а из этого что получится?

Кап был овальной, слегка приплюснутой формы и лоснился на солнце.

— Пепельница, — сказал я, не задумываясь.

— Ишь ты... пепельница. — Петухову это понравилось, и он посмотрел на меня с некоторой симпатией. — А почему, как догадались?

— Материал подсказал, простота обработки. И потом, — прибавил я опрометчиво, — такие пепельницы продаются в Москве в магазинах сувениров.

— Я на ширпотреб не работаю, — с холодной мстительностью отрезал мастер и утопил глаза в мохнатых седеющих бровях. Видимо, сам того не желая, обидел его словами «магазин», «сувенир».

— «Пепельница»! — бурчал он себе под нос, пряча заготовку на самое дно кузовка и прикрывая ее берестой. — Да этому материалу цены нет! Три килограмма орехового капа — это, почитай, полкило серебра, если хотите знать... «Простота обработки»! Да пока с ним пыхтишь, с капом этим, чтобы письма природное не нарушить, пот тебе все сапоги зальет. Все руки ссадишь, пока на него голубка высидишь. Э-э-э, да что говорить!..

Музгарка вдруг сорвался с места и захлебываясь лаем, проворно юркнул в осиновые заросли. Вскоре он появился оттуда, но уже с другим псом покрупнее и ярче окрасом, на морде которого застыло выражение спеси барского снисхождения.

— Амур, Амур! — позвал пса Петухов. Но тот не подбежал, нет, именно приблизился к хозяину. — Где тебя черти носят, баламут? Валерку не видел?

Амур высокомерно покосил на хозяина желтым глазом и с наслаждением зевнул.

Прыгая с кочки на кочку, к нам приближался Петухов-младший. Он тащил за спиной здоровенный пестерь с клюквой, и отец следил за ним зоркими, потеплевшими глазами Валерий недавно вернулся из армии и сейчас как бы заново свыкался родительским домом, с Волошкой, родной «темной радой», из которой наверное, вынес не одну сотню берестяных рубашек-сколотней — будущих туесов. Часть из них, украшенная вязью орнамента, разошлась через Художественный фонд и фирму «Беломорские узоры», другая осела в музеях Москвы, Ленинграда, Архангельска, побывала на многих всесоюзных и зарубежных выставках. За свои туеса в 1974 году Валерий был награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ... Между прочим, не только он, но и трое других сыновей Петухова — Олег, Игорь, Ярослав — унаследовали благородную страсть отца. И хотя по своему статусу они не числятся народными мастерами — у каждого своя профессия, — однако, дерево не забывают и резцы тоже. В последний раз работы всех пятерых Петуховых я видел на Всероссийской выставке изделий народных художественных промыслов, которая проводилась на ВДНХ в 1977 году.