— Хотите, крендель покажу? — вдруг предложил Александр Иванович и слегка подтолкнул Валерия. — Небось забыл наш крендель-то, армия?

— Неужели еще живой? — удивился сын.

— Живой, живой. А что ему сделается? Между прочим, еще один виток прибавился. — Он заглянул в пестерь Валерия, полный клюквы, с соринками выгоревшей хвойности, и прибавил: — Ты давай домой двигай, а мы еще маленько поякшаемся. Скажи мамке, чтобы чай запаривала...

Петухов встал, аккуратно затоптал окурок и пошел через болото тропить дорогу. Я осторожно крался по его следам, стараясь не угодить в рыжий зыбун. Здесь так и нужно ходить — медленно, уверенно, твердо ставя ногу и не оглядываясь назад, иначе ухнешь до самого бедра.

Веселые березки уводили нас все дальше и дальше, обманывали сквозящей близостью просвета, обещая то ли полянку, то ли берег речушки. На самом же деле лес густел, раздавался плечами, матерел, нагнетая зловещий мрак, и наконец принял нас под свой душный и сумрачный полог. Мохнатые ели сплели над нашими головами сплошной кров; исчезли привычные звуки, запахи, краски...

— Сюда, сюда идите! — крикнул Петухов, пробираясь в густом буреломе.

Он раздвинул ветви толстой корявой березы, опутанной грязной паутиной, и я увидел смешную елочку, ствол которой напоминал крендель. Словно кто-то нарочно в самом раннем детстве скрутил ее, да так и бросил на произвол судьбы. У елочки была танцующая походка; у земли ствол выгибался лекалом, затем витки, понемногу распрямляясь, сходили на нет, образуя у кроны более или менее ровную линию. Видимо, совсем недавно деревце почувствовало в себе силу и стало расти так, как и завещано ему от роду, — вертикально.

— Редкостная выдумка, — восхищенно сказал мастер. — Который год все хожу, смотрю, душа как на дрожжах всходит, а рубить жалко. А ведь какой материал пропадает! — Он похлопал «крендель» по серой пупырчатой коре, обмазал палец в смоле, принюхался. — Видите, как кора по-разному истекает? Это значит, что нижняя часть дерева жесткой будет. А та, что повыше, — мягкой. Да и цветами они неодинаковые. Одна как слоновая кость, другая маленько красноватая, с текстурным рисунком. Ну а если их в темный сарай положить и через положенное время вынуть, цветами-то они и сравняются...

— И откуда вы все знаете? — не выдержал я.

— Наука, — веско протянул Петухов. — Уважь дерево, и оно тебе отдаст уважение. Это качество с детства вырабатывается. Детский взгляд восприимчивее...

Тени деревьев, прежде прозрачно-синие, резко откинулись в сторону и почернели. Пятна скупо мерцающего заката медленно увязали в матерой чащобе. Поваленные пни с судорожно простертыми корнями-щупальцами внушали суеверный страх.

— Самое время сказки сказывать, — усмехнулся мастер. — Хотите одну на дорожку?

Мы стали выбираться из бурелома, и он каждый раз придерживал рукой ветки, чтобы я не напоролся на колючую хвою. Походка его была легкой, упругой, как бы летящей.

— Было это годов эдак сорок с гаком. Возвращался я из лесу... вот как сейчас. И хотя дорогу знаю, не заблужусь, а все равно неспокойно, потому как туман поплыл. Невидучая стала погодка, самая что ни есть лешачья... Свернул я на визирную просеку, а там уж человек стоит, меня поджидает. В кафтане расстегнутом, войлочной шляпе и в лаптях. Голова его в плечи ушла, в глазах огненный перелив, а руки вперед выброшены: как бы к броску готовится. И зубами клац-клац... У меня ружье с собой было, шестнадцатый калибр. Вступаю в дипломатические переговоры: «Кто такой? А ну с дороги!» А про себя думаю: видно, кто-то надо мной подшучивает, я ведь в нечистую силу не верил, хоть и мальцом был... А в ответ — «щелк-щелк», «клац-клац». И горячим воздухом меня обдает, мяконьким таким; в коленках слабость, напряглось все внутри. «По счету три стреляю!» — кричу я нечистому и курок взвожу. Если не чокнутый — убежит, напугается. А глаза его огнем полыхают, голова дергается, зубами щелкает. Выдержал я минуту, сказал «три...», да и пальнул с правого ствола. Все дымом заволокло, не вижу ничего. Как бы с боку не напал, думаю, лешак этот. Ружьем на всякий случай махаю... А предмет на том же самом месте стоит: тот же балахон, брюки, лапти, а рук и головы нет. Вот те на! Подходить стал поближе, присматриваться: высокая фигура стоит, человеческого обличья. Толкнул ее стволом, да и со страху назад повалился, будто пружиной брошенный. Поднялся, однако: правую ногу подвину, левую подтяну, снова ружьем туда-сюда толкаю. Любопытство-то, оно сильнее страха. Ага, что-то мягкое прощупывается, будто живая плоть горячая. Опустил я руку... — Тут Петухов замолчал, обошел топкое место и обождав меня, пока я выберусь из мшистой грязи. — Ну, что это было? Думайте, думайте...

— Во всяком случае, не медведь, — сказал я уклончиво.

— Верно, не медведь. Тот бы давно утек. — Он снова выдержал паузу. — А был это обыкновенный еловый пень. Лопнувшая кора — балахон, корни — лапти, ветки — руки. И сидела в нем старая сова, клювом блох выискивала, оттого и клацкала. Остальное привиделось... А был бы я суеверным человеком, на всю жизнь повредился бы от страха...

Мы вышли на утоптанную тропинку, и она весело заструилась среди деревьев, с каждым шагом приближая нас к Волошке. Во всю мощь сияла новорожденная луна, и я едва не споткнулся об узкую, как лезвие, тень голой осиновой ветки.

— Ну что вам еще рассказать? — не унимался Петухов, глядя на звездное небо. Казалось, ноги сами несли его, каким-то чутьем угадывая неровности тропы.

— Расскажите еще о дереве, — попросил я. — О том, как птиц своих делаете.

— О дереве дак о дереве, — охотно согласился он. — Как наши предки, древоделы старобытные, работали — слышали? Легенда есть такая: пришел мужик из лесу домой, а дедко старый его и спрашивает: «Духа лесного не разгневил?» — «То есть как это?» — не понимает мужик. «А так, — говорит дед, — ты ведь там дрова-то рубил?» — «Рубил». — «Ну вот, стало быть, надо его успокоить. Пойди назад, найди пень и высеки семью ударами топора лик человеческий. Помни: именно семь ударов, не больше, иначе кикимора в доме нашем поселится, будет по ночам сатанинским криком завывать...» Делать нечего, пошел мужик в лис, нашел пень и вырубил из него человеческий образ. И всякий раз так делал, когда лесную работу завершал... К чему я об этом толкую-то? — Он приблизился ко мне вплотную, сказал шепотом, словно доверял сердечную тайну: — А к тому, что проверил я однажды ту старую легенду. И, прямо вам скажу, ничего у меня из этого не вышло. Десять ударов топором — и то в лучшем случае!..

Сквозь голый кустарник обозначилась рваная цепочка огней: поселок задышал запахом жилья, озвучился треском мотоциклов, собачьим лаем. На фоне одноэтажных построек замком возвышался тесовый монолит петуховской избы. Ее окна полыхали голубым подмигивающим светом — видимо, Валерий уже устроился у телевизора.

Александр Иванович открыл дверь в переднюю, я шагнул вслед за ним и буквально зажмурился от неожиданности... Надо мной реяли птицы, целая стая сказочных резных птиц с золотистыми, распушенными веером хвостами. Легкий сквознячок из сеней привел их в движение, и они плавно кружились вокруг оси.

Птицы были сделаны с великим тщанием. В стремительных изгибах тулова и хвоста, в легком ажуре крыльев угадывалась гордая сила. Были здесь птицы-солнца и птицы-вестники, птицы «добрые» и птицы «злые». И каждая из них принадлежала лесу, из которого все они вышли... Своими скульптурами мастер как бы утверждал: красота дерева заключена в самой его фактуре. И чтобы это увидеть, нужно завершить резцом движение природы. Завершить так, чтобы не нарушить ни собственного замысла, ни изящества текстуры, ни тонких переходов от одного цвета к другому. Иначе резьба превратится в грубое насилие над материалом...

Петухов равнодушным оком взирал на свои рукоделия, выказывая всем видом, будто они не имеют к нему никакого отношения. Он даже легонько подтолкнул меня в сторону горницы: нечего, мол, задерживаться, чай на столе, утро вечера мудренее...