как иностранными, так и русскими композиторами, жизнь моя на земле, солдатчина,
царская тюрьма рассказаны моими стихами. В настоящее время тяжело болен. Исход
моей болезни - сумасшествие и смерть. Усердно прошу Главискусство о помощи —
назначении мне персональной пенсии.
Николай Клюев.
27 февраля 1930 г.
Адрес: Ленинград, ул. Герцена, дом № 45, кв. 8.
33
34
♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦
РАЗДЕЛ II
Записи разных лет: о себе и времени, классиках и современниках
♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦
35
36
1
ГОЛУБАЯ СУББОТА
избы есть корни; она как кондовая сосна: хвоя на ней ржаная, а шишки золотом
сычены. Семь чаш пролито на избу: первая чаша — покой, вторая — нетление, третья
— духо-видчество, четвертая — мир мирови, пятая — жертва Авеля, шестая — победа,
седьмая — и во веки веков.
Мистерия избы - Голубая Суббота, заклание Агнца и урочное Его воскресение.
Коврига — Христос избы, хлеб животный, дающий жизнь верным.
Рождество хлеба, его заклание, погребение и воскресение из мертвых, чаемое как
красота в русском народе, и рассказаны в моей «Голубой Субботе».
Причащение Космическим Христом через видимый хлеб — сердце этой поэмы.
Человек-пахарь, немногим умаленный от ангелов, искупит ржаной кровью мир.
Ходатай за сатану, сотворивший хлеб из глыбы земной, пахарь целует в уста древнего
Змия и вводит в субботу серафима и диавола, обручая их перстнем бесконечного
прощения...
10 сентября 1922
2
Я бы давно написал «Голубую Субботу», да записывается только десятая часть всех
слов и образов, какие приходят и стучатся в душу, из тысячи гостей только одному.
С такой силой и в таком неистовстве прут на меня слова и образы, что огрызаешься
от них как собака, стараясь хоть как-нибудь распугать их, выбирая из них только
простое и тихое.
<1922>
4
Не хочу быть литератором, только слов кощунственных творцом. Избави меня Бог
от модной литературщины! То, что я пишу, это не литература, как ее понимают обычно.
<1922>
5
Разные ученые люди читают мои стихи и сами себе не верят. Эта проклятая порода
никогда не примирится с тем, что человек, не прокипяченный в их ретортах, может
быть истинным художником. Только тогда, когда он будет в могилке, польются
крокодиловы слезы и печати, и общества; а до тех пор доброго слова такому, как я,
художнику ждать нечего. Скорее наши критики напишут целые книги про какого-
нибудь Нельдихена или Адамовича, а написать про меня у них не поднимется рука.
Всякому понятно, что всё то, чем они гордятся, самое их потаенное, давно уже мной
проглочено и оставлено позади себя. Сказать про это вслух нашим умникам просто
опасно: это, значит, похерить самих себя, остаться пустыми бочками, от которых по
мостовой шум и гром, а доброго вина ни капли...
<1922>
6
Лучшие мои произведения всегда вызывали у разных ученых, у людей недоумение
и непонимание. Во всем Питере и Москве мои хлыстовские распевцы слушал один
Виктор Сергеевич Миролюбов. Зато в народе они живы за их красоту, глубину и
подлинность. Разные бумажные люди, встречаясь с моим подлинным, уподоблялись
журавлю в гостях у лисы: не склевать журавлю каши на блюде. Напоследок я плюнул
на всякие ученые указания и верю только любви да солнцу.
Мой Христос не похож на Христа Андрея Белого. Если Христос только монада,
гиацинт, преломляющий мир и тем самым творящий его в прозрачности, только лилия,
37
самодовлеющая в белизне, и если жизнь — то жизнь пляшущего кристалла, то для
меня Христос — вечная неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влага-
лище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой - вещественным солнцем, золотым
семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный
и преисподний — огненный.
Семя Христово — пища верных. Про это и сказано: «Приимите, ядите...» и «Кто ест
плоть мою, тот не умрет и на Суд не приидет, а перейдет из смерти в живот».
(Богословам нашим не открылось, что под плотью Христос разумел не тело, а семя,
которое и в народе зовется плотью.)
Вот это <понимание> и должно прорезаться в сознании человеческом, особенно в
наши времена, в век потрясенного сердца, и стать новым законом нравственности.
А без этого публичный дом непобедим, не будет истинного здоровья, мужества и
творчества.
Вот за этот закон русский народ почитает Христа Богом, а так бы давно забыл его и
поклонялся бы турбинам или пару.
<1922>
8
Наша интеллигенция до сих пор совершенно не умела говорить по-русски; и любая
баба гораздо сложнее и точнее в языке, чем «Пепел» Андрея Белого.
Октябрь 1922
9
ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ
Только в союзе с землей благословенное любовью железо перестанет быть
демоном, становясь слугой и страдающим братом человека. Это последняя песня —
праведный строй и торжество рая.
Но кто слышит ее? Ученый застегивает сюртук, и поэт затыкает уши книгой.
Истинная культура это жертвенник из земли. Колосья и гроздь винограда — жертва
Авеля за освобождение мира от власти железа.
Расплавятся все металлы земли и потекут, как реки. В этом последнем огне сгорит
древний Змий... И вот уже ворон сидит на черепе стали.
В русском народе существует чаяние: воскресение Авеля. Путь к нему через
любовь Иоаннову. Слушать сердце возлюбленного — путь к Авелеву воскресению.
Через ледяное горло полюса всех нас отрыгнет земля в кошель доброго Деда. Вот
тут-то: «Ау, Николенька, милый!»
Возвращение Жениха совершается вечно. Оно станет и моим уделом за мою любовь
к возлюбленному, как к сердцу мира.
Что ищите живого с мертвыми?
Воскрес Авель, и железо стало гроздью и колосьями.
<1922>
10
ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ
Львиный хлеб это в конце концов — судьба Запада и Востока.
Россия примет Восток, потому что она сама Восток, но не будет уже для Европы
щитом.
Вот это обретение родиной-Русью своей изначальной родины -Востока и есть
Львиный хлеб.
<1922>
11
Там, в вечных темных полях - скала-кристалл, густо-лиловый аметист. Вершина —
язык ножовый. Стоит на острие мой темный, без лица (лица я не вижу) Паганини, со
38
скрипкой - цельным зеленым изумрудом. Играет он, высасывает душу. Горошинка —
звук в ухе моем — это новый стих. Без горошинки в ухе — я глухонем...
<1922>
12
Я - лень непробудная, лютая Азия в дрёме. Моей Азии изумилась бы настоящая
Азия: лежать бы мне в тени минарета, млеть в верблюжьем загаре, яблоко — пища
дневная да пригоршня воды из фонтана.
Бубенцы ишачьи, две—три закутанных в тафту богомолки да голубиные плески в
шафранных небесах — мои видения.
Ах, я — непробудная лень! Только бы не проспать самого себя!
<1922>
Кольцов - тот же Васнецов: пастушок играет на свирели, красна девка идет за
водой, мужик весело ладит борону и соху; хотя от века для земледельца земля была
страшным Дагоном: недаром в старину духу земли приносились человеческие жертвы.
Кольцов поверил в крепостную культуру и закрепил в своих песнях не подлинно народ-
ное, а то, что подсказала ему усадьба добрых господ, для которых не было народа, а
были поселяне и мужички.
Вера Кольцова — не моя вера, акромя «жаркой свечи перед иконой Божьей
Матери».
17 ноября 1922
14
Разные есть муки слова: от цвета, от звука, от форм, синий загнивший ноготь,
смрадная тряпица на больной человеческой шее — это мука верхняя.