Из внутренних же болей есть боль от слова, от тряпичного человеческого слова,

пролитого шрифтом на бумагу.

Часто я испытываю такую подкожную боль, когда читаю прозу, вроде: «Когда зашло

солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими,

серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые

лапы...» (Серге-ев-Ценский).

Перекось и ложь образо-созвучий в этих строчках гасят вечерний свет, какой он

есть в природе, и порождают в читателе лишь черный каменный привкус, тяжесть и

холод, вероятнее всего, аспидного пресс-папье, а не окунью дрёму поречного русского

вечера.

<1922>

15

Читали «Записки из подполья» Достоевского. Человек из подполья — существо без

креста, без ангела в сердце. Путь из подполья под сень Креста, в основании которого

череп Адама — отца глины-плоти; отсюда и могильная земля - не холодные страшные

глыбы, а теплый мягкий воск, покрывало сот, где погребена душа-царица до первой

пчелиной весны.

Без ангела в сердце люди и в хрустальном дворце останутся мертворожденными

сынами своих мертвых отцов.

Декабрь 1922

Покупали с Ник<олаем> Ал<ексеевичем> подошвы на Андреевской толкучке...

Вонь, толкотня... С деревенского ржаного воздуха да затишья тяжело и страшновато.

Летним коротким наездом всех питерских чудес не высмотришь.

Только выглядели мы на развале рыночном редкость редкостную: на дорожных

булыжинах ноги вроспашь, пиджак из «благородных» общипанный и протертый, как

рогожа под порогом, сидит челове-чишко, разным выгребным сором, что из питерских

помойных ям выужен, торгует.

39

«Здравствуйте, — говорит, — товарищ Клюев! Мы с вами в Пролеткульте

встречались на одном из грандиозных вечеров, я свои стишки эстрадировал... А теперь

все бросил! Ну их к лешему! Вот торгую... любая вещь — копейка! Не желаете?!»

Поглядели мы на человечишка, видим: угорь из садофьевского садка, так вьюном и

вьется, и голову, как губернаторский лакей, закидывает.

«С прибылью, — говорит Н<иколай> Ал<ексеевич>, — торговать! Зачем большому

человеку за стихами гнаться, он и без них найдет свою истинную дорогу! С

Пролеткульта один путь - на развал: любая вещь, в том числе душа и поэзия —

копейка!»

<1922>

17

Что ты, да разве Садофьев — личность? Нет, нет! Один галстук горохом да умные

очки на носу без нюха. Ни глаз, ни ушей, ни уст человеческих у него не распознать...

Я же ищу в людях лика и венца над головой... Лику кланяюсь и венца трепещу. Так

и живу, радуясь тихо... Да знаменуется и на мне грешном свет от Лика Единого.

22 декабря <1922>

18

Пишут обо мне не то, что нужно. Треплют больше одежды мои, а о моем сердце нет

слов у писателей.

Не литератором модным хотелось бы мне стать, а послушником у какого-нибудь

Исаака Сириянина, чтобы повязка на моих бедрах да глиняный кувшин были

единственным имуществом моим, чтобы тело мое смуглое и молчаливое, как песок

пустыни, целовал шафранный ветер Месопотамии.

Вот отчего печаль моя и так глубоки морщины на моем лбу. .

Милый мой братец, радость моя не в книгах, а в изумлении духовном, и покой мой

в мятеже и обвалах гор, что окружают внутреннюю страну мою.

Люблю эти обвалы, потоки горных вод, львиную яростную пляску слов последних.

Приходит ли это в голову моим критикам?

Январь 1923

19

Я не нашел более приятных способов выражения Блоку своей приязни, как написав

стихи в его блоковской излюбленной форме и чувстве. Стихи эти написаны мною

совершенно сознательно по-бло-ковски, а вовсе не оттого, что я был весь пронизан его

стихотворной правдой. В этой же книге «Сосен перезвон» наряду со стихами, по-

священными Блоку и написанными по-блоковски, имеются песни «О соколе и трех

птицах Божиих», «В красовитый летний праздничек», которые только глупец или

бесчестный человек обойдет молчанием, как порождение иного мира, земли и ее

совести, которые суть подлинная моя стихия.

И если разные Городецкие с длинным языком, но коротким разумом, уверяют

публику, что я родился из Блока, то сие явление вытекает от скудного и убогого сердца,

которого не посещала любовь, красота и Россия как песня.

<1923>

20

Городецкий супротив Блока - просто-напросто вонючий меща-нишко, настолько

опустошенный, что и сказать нельзя.

<1923>

21

Исчадие питерских помойных ям, завсегдатаи заведений двенадцатого сорта, слизь

и писуарная нежить, выброшенная революционной улицей, усвоившая для себя только

пикейную жилетку и фикса-туарный пробор, со смердяковским идеалом открыть кафе

40

в Москве «для благородных» - проклята в моем сердце и не прощена в моей молитве. У

нежити крылья нетопыря, ей не взлететь выше крыши «Европейской» гостиницы. Там

она и правит свой смрадный шабаш своим будто бы железным искусством, ругаясь над

народной душой и кровью. Мой же путь - тропа Батыева ко стенам Града невидимого.

Да будет так! Да свершится! Иду и пою.

<1923>

22

У меня не мера какая-нибудь и не свирель, как у других поэтов, а жернова, да и то

тысячепудовые. Напружишь себя, так что кости затрещат, - сдвинешь эти жернова

малость. Пока в движении камень, есть и помол - стихи, приотдал малость - и

остановятся жернова, замолчат на год, на два, а то и больше.

Тяжел труд мельника.

<1923>

23

Я думаю, что священный сумрак гумна не менее священен, чем сумрак готических

соборов.

23 февраля <1923>

24

Есть подземный пчельник с земляным пасечным дедом. Там черные (антрацитовые)

ульи и черный мед в них - мед души народной. Серебряные пчелы множат тяжкий мед.

Серебро на черни - морщина на лике России, глубь зрачков ее, на дне которых

полощутся лазурные ангелы. Там рождается голубоо-кость и серебро риз - чистая риза

Христа.

Блюдут подземные пасеки, посвященные от народа: Александр Свирский, Лазарь

Муромский, их же сонм не перечислишь. Тьмы серафимов над печью, Агнец-коврига

— поющие знаки вечности, за ними же следует Лев, Ангел, Телец и Орел.

Лев — страж умный, Орел — очи мысленные, Ангел — сердце слезное, Телец —

плоть. Для плоти же Тельца хлев — формы земные: изба, гумно, посев, лен и одежда.

Огонь же не разгадан и ангелами — он от уст Агнца. От огня - Роза поцелуя. Рождество

поцелуя празднуется, как некогда рождество слова во плоти (Слово стало плотию).

Подземные пасечники это знают.

Февраль 1923

Чтобы быть писателем, — надо быть богатырем Черномором, чтобы во всякое

время выйти из книжного моря на злат берег, где нетленный город Красоты и Иван-

царевич - мирское сердце.

Апрель 1923

26

Паровому котлу нечего сказать на языке искусства и религии. Его глубины могут с

успехом исчерпать такие поэты, как Бердников или Арский. Мы же помолчим до

времени.

20 июня 1923

27

Критики моей поэмы «Мать-Суббота» указывают на умность этого произведения,

противопоставляя ей «глуповатую поэзию» как подлинную. Конечно, если считать

поэзией увядающую розу, луну и гитару, то мои критики правы.

Мой же мир: Китеж подводный, там всё по-другому. Рассказывая про тайны этого

мира, я со страхом и трепетом разгребаю словесные груды, выбирая самые точные

образы и слова для выявления поддонной народной правды. Ни убавить, ни прибавить

словесной точности я не дерзаю, считаю за грех. Самоцветный поддонный ум может

быть судим только всенебесным собором.

41

«Мать-Суббота» — избяной Экклезиаст, Евангелие хлеба, где Лик Сына

Человеческого посреди животных: льва, вола, орла и ангела любви Иоанновой.