которого было сердце человека из рубина. Всё тончайшей художественной работы

-резьбы по дереву.

Владычица ничего не ответила, а когда к Ней он снова обратился, — она сказала

тихим чудным голосом: «Да, но у него сердце еще не готово...»

Я проснулся в восторге и в каком-то недоумении...

1931-1932

ЧЕТВЕРТЫЙ СОН

Иду по безбрежному ледяному полю-пространству. Полная тьма. Натыкаюсь на

какие-то небольшие кочкообразные глыбы, издающие вопли, стоны. Наклоняюсь,

ощупываю и с ужасом узнаю человеческие головы, рассеянные по необозримому

ледяному пространству. Эти стоны сливались в какой-то потрясающий гул, рев.

Ощупываю и разбираю, что все тело погружено в ледяную, замерзшую, скованную

плотную массу — по плечи. И лишь на поверхности - полузамерзшая голова с

непередаваемо страдальческими глазами, открытым ртом, с перекошенными

смертельной судорогой губами и всем лицом. Волосы стояли дыбом вокруг головы,

65

твердо замерзшие, и казалось, что это вокруг огромные терновые венцы. Зубы

оскалены в великом неестественном напряжении. Куда бы я ни поворачивался, желая

бежать из этого ада, — всюду была одна картина сплошного нечеловеческого страдания

— все головы были в одном положении, как кочны. Я всё еще старался бежать и

внезапно наткнулся на какой-то знакомый взгляд, такой же непередаваемо ужасный. И

я узнал... Я узнал одного из моих собратьев-поэтов, погибшего от собственной руки, по

своей упавшей до бездны воле... Он тоже узнал меня, умоляюще кричал о помощи —

но я сам изнемог в этом мертвяще-ледяном вихре... Я опустился на колени и, весь

скованный судорогой, проснулся... Я его узнал...

1931-1932

ПЯТЫЙ сон

В другой раз я видел тоже близкого мне поэта, который дошел до полного

разложения своего внутреннего мира, — такого светлого, радостно-красивого в ранней

юности, но не устоявшего перед соблазнами жизни, перешедшего в разгул и

развратность, — и Светлое Творчество его покинуло; он не сумел победить испытаний,

необходимых для дальнейшего продвижения по высокой лестнице творческих

откровений - и тоже упал и разбился...

Я вижу себя в глубокой подземной пещере — тьма... Я стою и точно чего-то жду —

и вот слышу, доносятся неистовые крики, всё приближающиеся, всё ужаснее,

потрясающее — и мимо меня сверху по узкой лестнице, уходящей в бесконечную

пропасть, какие-то страшные чудовища волокут за ноги существо человеческого вида,

и при каждом шаге это существо бьется головой об острые камни нескончаемых

ступеней. Существо всё залито кровью, и когда его тащили мимо меня, я увидел и

узнал того, кто когда-то был близок моему сердцу и творческим вдохновениям. Я весь

содрогнулся и зарыдал, протянул к нему руки, а он из последних сверхчеловеческих

усилий вопил: «Николай, молись обо мне!» Его поглотила бездна... Я же не могу и

передать потрясения всего моего существа, которое охватило меня и продолжалось и

после того, как я проснулся.

Как неописуемо пагубно самоубийство! Как явно отрешает оно от всего светлого и

отдает во власть немилосердного истязателя!

Воочию я увидел и проникся пониманием, как опасно, особенно имея дар

тончайших восприятий в соприкосновении с образами Вселенной, утерять чистоту

единения с ограждающей непобедимой силой божественного света!

1931-1932

ШЕСТОЙ СОН

Последний сон, или, вернее, видение, испытанное нами как бы дополнительно,

было после пасхальной службы под Пасху 1932 года, в последний месяц его

пребывания на нашей квартире, незадолго до переезда его на обмененную им квартиру

московскую.

После пасхальной заутрени, а затем и обедни, мы вернулись домой, разговелись и

около пяти часов легли отдохнуть. Рано утром часов в восемь я слышу, что Никол<ай>

Алек<сеевич> в своем уголке всхлипывает и что-то говорит во сне. Я встаю, чтобы

одеться, и вдруг слышу, как бы в мысли, голос женский: «Христос Воскресе, дорогая

сестра Надежда!» И тут же мысленно отвечаю: «Воистину Воскресе, дорогая сестра

Параскева!» — никого не видя, как бы говоря другим каким-то своим существом, при

этом, не останавливаясь, спешу к плачущему Никол<аю> Алек<сеевичу>. Он,

просыпаясь, еще в полусознании говорит: «Маменька сейчас здесь была; она вошла в

эту дверь (из коридора) вся в белом, как невеста, и в фате и вся обрызгана как бы

дождевыми каплями. Войдя в эту дверь, она сказала: «Христос Воскресе! По этой

страшной дороге я исколола все ноженьки! И что же вы делаете — не правите по мне

66

панихид? Ведь Зорифер ходит по земле и налагает на всех язвы. Вы все перехвораете, а

у тебя и ноги отнимутся». А затем прошла к Вам, — говорит Никол<ай> Алекс<еевич>,

- и я слыхал, как она сказала Вам: «Христос Воскресе, дорогая сестра Надежда!», т. е.

те же слова, что слышала я и до его рассказа, но вначале, когда он еще не пришел в

себя. Это взаимное слышание и было как бы подтверждением общения двух миров

-земного и потустороннего.

Он окончательно пришел в себя, но долго был под влиянием этого пророческого

сна, как видно из последних событий его жизни: перед смертью в тюрьме у него

действительно был паралич обеих ног.

Мы долго обсуждали это необычайное явление.

♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦

ии&нэпэй 'ичхвхэ

AI F3tCYd

67

68

В ЧЕРНЫЕ ДНИ (Из письма крестьянина)

If^4 сердцем полным тоски и гневной обиды пишу я эти стро-[ ки. В страшное

время борьбы, когда все силы преисподней

L к ополчились против народной правды, когда пущены в ход

_I все средства и способы изощренной хитрости, вероломства

и лютости правителей страны, — наши златоусты, так еще недавно певшие хвалы

священному стягу свободы и коленопреклоненно славившие подвиги мученичества,

видя в них залог великой вселенной радости, ныне, сокрушенные видимым торжеством

произвола, и не находя оправдания своей личной слабости и стадной растерянности,

дерзают публично заявлять, что руки их умыты, что они сделали всё, что могли для

дела революции, что народ — фефёла — не зажегся огнем их учения, остался

равнодушным к крестным жертвам революционной интеллигенции, не пошел за

великим словом «Земля и Воля».

Проклятие вам, глашатаи, - ложные! Вы, как ветряные мельницы, стоящие по

склонам великой народной нивы, вознеслись высоко и видите далеко, но без ветра с

низин ребячески жалки и беспомощны, — глухо скрипите нелепо растопыренными

крыльями, и в скрипах ваших слышна хула на духа, которая никогда не простится вам.

Божья нива зреет сама в глубокой тайне и мудрости. Минута за минутой течет

незримое время, ниже и ниже склоняются полным живым зерном колосья, — будет и

хлеб, но он насытит только верных, до конца оставшихся мужественными, под

терновым венцом сохранивших светлость чела и крепость разума.

Да не усомнятся сердца борющихся, слыша глаголы нечестивых людей с павлиньим

хвостом и с телячьим сердцем, ибо они имеют уши - и не слышат, глаза - и не видят, а

если и принимают косвенное участие в поднятии народной нивы, то обсеменить

свежевзрытые борозды не могут, потому что у них нет семян - проникновенности в

извивы народного духа, потому что им чужда психология мужика, бичуемого и

распинаемого, замурованного в мертвую стену - нужды, голода и нравственного

одиночества. Но под тяжким бременем, наваленным на крестьянскую грудь, бьется, как

голубь, чистое сердце, готовое всегда стать строительной жертвой, не ради

самоуслаждения и призрачно-непонятных вожделений, свойственных некоторой доле

нашей так называемой интеллигенции, а во имя Бога правды и справедливости...