Игоря Стравинского и Сергея Прокофьева, моих громоимянных соотечественников...

Да, я люблю композиторов самых различных: и неврастеническую музыку

Чайковского, и изысканнейшую эпичность Римского-Корсакова, и божественную

торжественность Вагнера, и поэтическую грацию Амбруаза Тома, и волнистость

Леонкавалло, и нервное кружево Мас- снэ, и жуткий фатализм Пуччини, и

бриллиантовую веселость Россини, и глубокую сложность Мейербера, и - сколько

могло бы быть этих «и»!

Бывая постоянно в Мариинском театре, в Большом зале консерватории у Церетели

и Дракулли, в Малом (Суворинском) театре у Гвиди, в Народном доме и в

Музыкальной драме, слушая каждую оперу по несколько раз, я в конце концов достиг

такого совершенства, что, не раскрывая программы, легко узнавал исполнителей по

голосам. В особенности часто, почти ежедневно, посещал я оперу в сезоны 1905—1907

гг. При мне делали себе имена такие величины, как Л. Я. Лип- ковская и М. Н.

Кузнецова-Масснэ (тогда еще Бенуа), явила свой изумительный промельк Монска,

выступали Джемма Беллинчиони, Ливия Берленди, Мария Гай, Мария Гальвани,

Олимпия Боронат, Зигрид Арнольдсон, Баттистини, Руффо, Ансельми, Наварини,

допевали Земб-

рих и Кавальери. Однако Собинова слышал я не менее сорока раз. Удивительно ли,

что стихи мои стали музыкальными, и сам я читаю речитативом, тем более, что с

детских лет я читал уже нараспев, и стихи мои всегда были склонны к мелодии?

2

С 1896 г. до весны 1903 г. я провел преимущественно в Новгородской губ<ернии>,

живя в усадьбе Сайвола, расположенной в 30 верстах от г. Череповца, затем уехал с

отцом в Порт-Дальний на Квантуне, вернулся с востока 31 дек<абря>1903 г. в

Петербург и начал посылать по различным редакциям свои опыты, откуда они, в

большинстве случаев, возвращались мне регулярно. Отказы свои редакторы

мотивировали то «недостатком места», то советовали обратиться в другой журнал,

находя их «для себя неподходящими», чаще всего возвращали вовсе без объяснения

причины. Вл. Г. Короленко нашел «Завет» «изысканным и вычурным», Светлов

(«Нива») возвратил «Весенний день...» Продолжалось это приблизительно до 1910 г.,

когда я прекратил свои рассылы окончательно, убедившись в невозможности попасть

без протекции куда-либо в серьезный журнал, доведенный до бешенства

существовавшими обычаями, редакционной «кружковщиной» и «кумовством». За эти

годы мне «посчастливилось» напечататься только в немногих изданиях. Одна «добрая

знакомая» моей «доброй знакомой», бывшая «доброй знакомой» редактора солдатского

журнала «Досуг и дело», Передала ему (ген<ералу> Зыкову) мое стихотворение

«Гйбель “Рюрика”», которое и было помещено 1 февраля 1905 г. во втором номере

(февральском) этого журнала под моей фамилией Игорь Лотарев. Однако гонорара мне

не дали и даже не прислали книжки с моим стихотворением. В те годы печатался я еще

в «Колокольчиках» (псевдонимы: Игла, граф Евграф, Д’Аксанграф), «Газетчике», «За

25

жизнь - жизнь» (г. Бобров, Воронежской гу(?<ернии>), «Сибирских отголосках»

(Томск) и др. и - везде бесплатно. В то же время я стал издавать свои стихи отдельными

брошюрами, рассылая их по редакциям - «для отзыва». Но отзывов не было... Одна из

этих книжонок попалась как-то на глаза Н. Лухмановой, бывшей в то время на театре

военных действий с Японией. 200 экз<емпляров> «Подвига “Новика”» я послал для

чтения раненым солдатам. Лухманова поблагодарила юного автора посредством

«Петербургской газеты», чем доставила ему большое удовлетворение... В 1908 г.

промелькнули первые заметки о брошюрках. Было их немного, и критика в них стала

меня слегка поругивать. Но когда в 1909 г. Ив. Наживин свез мою брошюрку

«Интуитивные краски» в Ясную Поляну и прочитал ее Льву Толстому, разразившемуся

потоком возмущения по поводу явно иронической «Хабанеры II», об этом

мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с С. Яблоновским, после

чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу

известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно

комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого, хвалившего

жалкого Ратга- уза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень.

Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров

усиленно приглашали принять в них — в вечерах, а может быть и в благотворителях,

— участие...

Я поместил свои стихи более чем в сорока журналах и газетах и приблизительно

столько же раз выступал в Университете, в женском Медиц<инском> институте, на

Высших женских курсах у бестужевок, в Психоневрол<огическом> инсти<туте>, в

Лесной гимназии, в театре «Комедия», в залах: Городской думы, Тенишевском,

Екатерининском, фон Дервиза, Петровского уч<илища>, Благородного собрания,

Заславского, общества «Труд и культура», в «Кружке друзей театра», в зале лечебницы

доктора Камераза, в Соляном городке, в «Бродячей собаке», в конференц-зале

Академии художеств, в «Алтаре» (Москва) и др. и др.

В 1913 г. вышел в свет первый том моих стихов «Громокипящий кубок»,

снабженный предисловием Сологуба, в московском издательстве «Г^иф», и в этом же

году я совершил совместно с Сологубом и Чеботаревской первое турнэ по России,

начатое в Минске и законченное в Кутаиси.

1924 Озеро ЎJijaste

ИГОРЬ-СЕВЕРЯНИН БЕСЕДУЕТ С ИГОРЕМ ЛОТАРЕВЫМ О СВОЕМ 35-

ЛЕТНЕМ ЮБИЛЕЕ

Нарва-Йыезу. Начало улицы Свободы. Маленький домик. Из окон продолговатого

кабинета-столовой видна зимняя Нарова. Окон — три, и через них открывается

влекущий ландшафт: широкая зальденная река, луга, рощи, дальние крыши Вейкюла.

Низкий, ослепительно-белый потолок делает всю комнату похожей на уютную каюту.

Комната Одержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных

дивана, маленький письменный стол, полка с книгамии, несколько стульев вокруг

большого стола посередине, лонг-шэз у жарко натопленной палевой печки. На стенах

— портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в

углу — бронзовый бюст хозяина, работы молодого эстонского скульптора Альфреда

Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много

курит.

Я говорю ему:

—Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь.

— Этими словами вы подчеркиваете мой возраст, — смеясь отвечает он. - Пять лет

назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на пять лет. Почему не принято

справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какой помпою и восторгом моя

26

петербургская молодежь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с

радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили

на руках, избрали королем поэтов, сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не

приходилось - дико вымолвить — рассылать их по квартирам почти и вовсе не

знакомых людей, предлагать их и навязывать.

Голос поэта резко повышается. На лице его — презрение, гнев и боль.

— Вы теперь что-нибудь пишете? - спрашиваю я, стараясь переменить тему.

Почти ничего: слишком ценю Поэзию и свое имя, чтобы позволить новым стихам

залеживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут разрешить

себе такую «роскошь». Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и

читателя. Я теперь пишу стихи, не записывая их, и потом навсегда забываю.

—И Вам не обидно?

— Обидно должны быть не мне, а русским людям, которые своим равнодушием

довели поэта до такого трагического положения.

—Однако же они любят и чтут Пушкина, Лермонтова...