если он сам, например, хоть на час не становился Толстым или Чеховым, что он знает о

них! Клянусь, я уже был в свое время и Сологубом, и Белым, и даже Семе

ном Юшкевичем. Нужно претвориться в того, о ком пишешь, нужно заразиться его

лирикой, его ощущением жизни.

Итак, с настоящей минуты я — уже не я, а Бурлюк. Или нет, — Алексей Крученых!

«Сарчй крочй бугй на вихроль!»

Но лучше подожду еще минуту и постараюсь хоть бегло, хоть в нескольких

строчках побыстрее досказать о Северянине.

VIII

Есть два стана русских футуристов: петербургские и московские. Петербургские не

просто футуристы, а с прибавкою слова эго. Северянин — эгофутурист. Эго — по-

гречески: я. Не оттого ли в его стихах так выпячено надменное я:

Я даровал толпе холопов Значенье собственного я.

«Я изнемог от льстивой свиты...», «Я гений, Игорь Северянин...», «Я коронуюсь

утром мая...», «Мне скучен королевский титул, которым бог меня венчал», — не оттого

ли он вечно чувствует свою коронован- ность, избранность, единственность? И все его

адъютанты за ним. Даже какой-то Олимпов и тот говорит: я гений.

Иначе нельзя, помилуйте, на то они эгопоэты. Ведь и бог у них не бог, а эгобог:

если он сотворил человека по образу своему и подобию, значит, он такой же эгоист, как

и мы, - рассуждают эти господа и зовут нас поклониться эгобогу.

Но к чему же сочинять стихи, ежели я - эгобог? И к чему вообще слова, если я во

всем мире один? - рассуждает эгофутурист Василиск Гнедов. - Слова нужны лишь

«коллективизм», «общежителям». И он создает знаменитую поэму без слов: белый, как

снег, лист бумаги, на котором ничего не написано. Эта бессловесная поэма озаглавлена

«Поэма конца», и как хорошо, что Гомер и Вергилий держались иных убеждений.

Эгофутуристы мечтают о таком же эготеатре, где не будет ни актеров, ни зрителей, а

только мое или ваше единое я. Это у них называется «эговый анархизм», и я мог бы

легко доказать, что отсюда логически следует то всеосвящение, всеоправдание мира, о

котором возвещает их мессия: «Виновных нет, все люди правы... не знаю скверных, не

знаю подлых...», «Я славлю восторженно Христа и Антихриста!.. Голубку и ястреба!..

Кокотку и схимника!..»

Но где же здесь, ради бога, футуризм? Это старый, отжитой, запыленный

«Календарь модерниста» за 1890 или 91-й год. Там, где-нибудь на дырявой страничке,

замызганной тысячами пальцев, вы найдете всю эго-поэзию от первой строки до

последней. «Люблю я себя, как

бога», - писала там Зинаида Гйппиус... «И господа и дьявола хочу прославить я», —

писал там Валерий Брюсов, и даже этот соллипсический эготеатр выкроен по старой

статье Сологуба. Право, не стоило всходить на Синай для такой отрыжки вчерашнего.

Впрочем, есть у этих петербуржцев и новые скрижали. На последней, например,

странице в их альманахе «Стеклянные цепи» я с восторгом прочитал такое:

«Константин Олимпов носит воротники “торреадор”».

И дальше:

274

«В имении директора газеты “Петербургский глашатай” И. В. Игнатьева...

состоялся оживленный стерляжий раут».

И дальше:

«И. В. Игнатьев изволил одобрить Американские Горы в “Луна- парке”».

Там же Игорь Северянин сообщает: «20-го июня уезжаю на мызу княгини Л. А.

Оболенской».

Это у них самобытное. Рауты, мызы, княгини и, главное, воротнички «торреадор»,

— здесь единственная их подоплека, сколько бы они ни лепетали об эго-боге или

эгопоэзии. Розовая пудра! голубые флакончики! золотые духи! «Ах, хотел бы я быть

элегантным маркизом и изящно играть при дворе с королями в фаро!» - вздыхает один

из них, должно быть, на Песках или в Подьяческой. «Луна просвечивала сквозь облако,

как женская ножка сквозь модный ажур» — пишет эгофутурист Шершеневич и доходит

до такой галантерейности, что даже могильных червей, торопящихся к свежему трупу,

величает франтами во фраках, с гвоздикой в петлицах, спешащими на званый обед.

Из гостиной или из Гостиного двора вышли эти господа в литературу? Этакие

Оскары Уайльды, они словно состязались друг с другом, — особенно в первые годы -

кто кого пережеманничает, кто кого пере- манерничает, кто покартавее крикнет:

«Гарсон, сымпровизируй блестящий файв о’клок».

Всех перекартавил Северянин, но и остальные не ударили в грязь. Я никогда,

например, не забуду их эгоконцерт футуризма, с гондолами, принцессами, ликерами, в

парке, у мраморных урн, при Охотничьем дворце Павла Первого. Я тоже получил

приглашение. Правда, все оказалось мечтой, и не было ни принцесс, ни ликеров, ни

мраморных урн, не было даже концерта, но как характерна такая мечта для

эгофутуризма с Подьяческой. Форели, свирели, вина князя Юсупова! — в этой милой

утопии так ясно сказалась та среда, где сформировался талант Северянина, где

возникли наши Маринетти, и хотя теперь Северянин от них отошел и все они друг с

другом перессорились, хотя будуарнопарфюмерный период петербургского

эгофутуризма закончился, дра

гоценно отметить для будущего С. А. Венгерова, что именно в этой среде

петербургский эгофутуризм зародился впервые...

IX

«В женоклубе бальзаколетний картавей эстетно орозил вазы. Птенцы желторотят

рощу. У зеркалозера бегают кролы. В олуненном озер- замке лесофеи каблучками

молоточат паркет».

На таком языке изъясняются между собой футуристы. Эгофутуристы,

петербургские. Здесь они, действительно, новаторы. «Осупру- житься»,

«окалошиться», «офрачиться», «онездешиться», «поверхно- скользие», «дерзобезумие»

— таких слов еще не слыхало русское ухо. Многие даже испугались, когда Игорь

Северянин написал:

Я повсеградно оэкранен,

Я повсесердно утвержден.

Лишь один не испугался - Юра Б. Он и сам такой же футурист. Озерзамками его не

удивишь. «Отскорлупай мне яйцо», - просит он. «Лошадь меня лошаднула». «Козлик

рогается». «Елка обсвечкана». И если вы его спросите, что же такое крол, он ответит:

крол — это кролик, но не маленький, а большой.

Этому эгофутуристу в минувшем июле исполнилось уже четыре года, и я уверен,

что для Игоря Северянина он незаменимый собеседник. Пусть только поэт

поторопится, пока Юре не исполнилось пять; тогда в нем словотворчество иссякнет.

Это не укор Северянину, а большая ему похвала. Хочется нам или нет, такие слова

неизбежно нагрянут, ворвутся в нашу закосневшую речь. Нам, в сутолоке городов,

275

будет некогда изъясняться длительномногоречиво, тратить десятки слов, где нужны

только два или три. Слова сожмутся, сократятся, сгустятся. Это будут слова-молнии,

слова- экспрессы. Кто знает, что сделала Америка с английской речью за последние два

десятилетия, тот поймет, о чем я говорю: что янки расскажет в минуту, по-русски

нужно рассказывать втрое дольше. Трата словесной энергии страшная, а нам

необходима экономия: «некогда» — это нынче всесветный девиз; он-то и преобразит

наш неторопливый язык в быструю, «телеграфную» речь. Тогда-то такие слова, как

окалошиться, осупружитъся, зкстазить, миражить, станут полноправны и ценны.

Здесь именно дело в стремительности: хочется, например, побыстрее сказать, что

некто, обливаясь слезами, подобно грешнице Марин Магдалине, кается и молит о

прощении, - и вот единственное герценовское слово: иагдалинится. У Северянина мне,

например, понравилось его прехлесткое слово бездарь. Оно такое бьющее, звучит как

затрещина и куда энергичнее вялого речения без-дар-ность:

Вокруг -- талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...

Право, нужно было вдохновение, чтобы создать это слово: оно сразу окрылило всю