Аполлона Бельведерского, славит «криво-чернявого идола»!

«Вашему Аполлону пора умереть, - пишет он в альманахе «Союз молодежи». - У

вашего Аполлона подагра, рахит. Мы раздробим ему череп. Вот вам другой Аполлон,

криво-чернявый урод!»

Даже Венеру Милосскую они обратили в дикарку, сослали ее в тундру, в Сибирь, и

бедная неутешно рыдает в поэме московского Хлебникова:

Ты веришь? — видишь? снег и вьюга!

А я, владычица царей,

Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей.

Игорь Северянин явился не вовремя, бонбоньерочный, фарфоровый, ажурный.

Добро бы к такому дикарству влеклись одни московские футуристы. Бог бы с ними! Но

нет. Это всеобщая тяга. Джек Лондон отнюдь не футурист, а ведь вся Европа влюбилась

271

в него именно за эти призывы к первобытности, звериности, стихийности.

Стихийность! Что же и славят теперь нынешние модные философы.

Антиинтеллектуализм господствует нынче повсюду. Ratio, Logos — нынче у нас не в

фаворе, - дорогу слепым, но вещим озарениям стихийной души. Интуитивное

постижение мира, темный звериный нюх, шаманский экстатический бред мудрее вашей

бедной рассудочности. «Сбросим же с себя наслоения тысячелетних культур!»

И ведь дошло до того, что даже он, даже Игорь Северянин, от кокоток, кушеток,

файв о’клоков, гарсонов тоже вместе со всеми устремля

ется в тундру, в первобытные дебри дремучих лесов. Сидит со своими гризетками

где-нибудь в отдельном кабинете или

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,

Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок, -

и вдруг заявит ни с того ни с сего:

«Иду в природу, как в обитель...», «По природе я взалкал», «Бегу оленем к дебрям

финским...», «И там в глуши, в краю олонца... Моя душа взойдет, как солнце».

Повторяю, теперь это мода, и, право, прелестна его виконтесса, которая прямо из

ложи театра угодила на Северный полюс:

Я остановила у эскимосской юрты

Пегого оленя, — он поглядел умно...

А я достала фрукты И стала пить вино.

И в тундре — вы понимаете? — стало южно...

В щелчках мороза — дробь кастаньет...

И захохотала я жемчужно,

Наведя на эскимоса свой лорнет.

Тундры, юрты, олени делают особенно пикантным гривуазно-коко- точный тон этой

очаровательной пьески. Шампанское — в тундре! Эскимос и — лорнет! О, виконтесса

осталась в восторге от диких экзотических стран, — там такие пылкие любовники:

Задушите меня, зацарапайте,

Предпочтенье отдам дикарю!..

Вот в какие неожиданные формы вылилась эта жажда стихийности, чуть только она

докатилась до «желтой гостиной из серого клена, с обивкою шелковой», хотя дело,

конечно, не в формах; знаменательно, что и будуарные души воздыхают нынче по

пещерам и тундрам.

«Гнила культура, как рокфор!» — восклицает Игорь Северянин.

«Я с первобытным неразлучен... Душа влечется в Примитив».

VI

Трогательно наблюдать Игоря Северянина на лоне того Примитива, к которому он

так страстно влечется. Он и в поля и в леса вносит те же паркетные вкусы. Вот

пролетела перед ним стрекоза. «Грациозная кокетка!» — кричит он ей вслед. Сирену он

называет водяной балериной, а деревья ему кажутся маркизами. Он требует, чтобы на

берег моря, на дикий прибрежный песок, ему принесли клавесины, он сыграет попурри

из Амбруаза Тома, а его адьютантесса покуда защитит его

зонтом от солнца. Таково его слияние с природой! Полосы спелой пшеницы для

него золотые галуны, в весеннем шелесте листьев он слышит зеленые вальсы, и даже в

тундре олений бег кажется ему бальным вальсированием.

Нынешняя жажда первобытного привела современных людей к детям, к детской

душе. Художники, особливо кубисты, изучают детские рисунки, пробуют им

подражать; поэты благочестиво печатают образчики детских стихов. Николай Кульбин

в своих лекциях о грядущем искусстве читает стихи семилеток.

Игорь Северянин тоже льнет и влечется к малюткам, но опять-таки как-то по-

272

своему:

Ласковая девонька! Крошечная грешница!

Ты еще пикантнее от людских помой, —

говорит он какой-то крошке, очевидно, с Невского проспекта, —

Котик милый, деточка! встань скорей на цыпочки.

Алогубы-цветики жарко протяни...

В грязной репутации хорошенько выпачкай

Имя светозарное гения в тени!

И здесь он верен себе. Но если бы эти стихи как-нибудь удручили читателя,

затемнили светозарный лик поэта, право, мне очень легко снова вернуть к нему сердца.

Стоит только мне переписать иные его певучие строфы, например, плясовую,

камаринскую - такую утреннюю, молодую, заразительную, или эту его милую

«диссону», в которой многих, я уверен, прельстит такая острая пряность игривых и

пикантных ассонансов:

Ваше Сиятельство, к тридцатилетнему - модному - возрасту Тело имеете

универсальное... как барельеф...

Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,

Очень удобную для проституток и для королев...

Впрочем, простите мне, Ваше Сиятельство, алые шалости.

Ирония, претворенная в лирику, - здесь Игорь Северянин настоящий маэстро, и я

думаю, сам Обри Бердслей удостоил бы его «диссону» гротеском.

VII

Здесь я, в сущности, мог бы и кончить. И правда, не пора ли расстаться с этой

исчерпанной книгой? Но в самом ее конце, на одной из последних страничек, я

внезапно с удивлением увидел неожиданное слово: футуризм.

Странно. Неужели и он футурист? Вот никогда не подумал бы. В чем же его

футуризм? Может быть, в этих кексах, журфиксах? Или в русско-французском

жаргоне? Но тогда ведь и мадам Курдюкова, которой восьмой десяток, такая же

футуристка, как он. Однако мадам Курдюкова никогда не говорила о себе: «Я

литературный Мессия... Моя интуитивная школа - вселенский эгофутуризм»; это

говорил о себе господин Северянин. В его книге мы беспрестанно читаем, что он

триумфатор, новатор:

Я гений, Игорь Северянин,

Своей победой упоен, -

и когда любимая женщина усомнилась в его победе, он чуть не задушил ее за это:

Немею в бешенстве, - затем, чтоб не убить!

Издевайтесь над ним, хохочите, — вы скоро все поклонитесь ему, так уверяет он

сам. «Новатор в глазах современников — клоун, в глазах же потомков - святой!» У него

есть ученики и апостолы, есть даже, как увидим, Иуда, и в разных газетах и журналах

они возглашают о нем: «Отец Российской эгопоэзии! Ядро отечественного футуризма!

Ее Первосвященник. Верховный Жрец!»

А мы перелистали его книгу, - и где же были наши глаза? - ничего такого не

увидели. В ней откровения грядущих веков, а нам мерещились какие-то романсы! Пред

нами пророк, а мы думали: оперный тенор. Мы думали, что он шантеклер, а он,

смотрите, стоит на Синае с какими-то скрижалями в руках. И на этих скрижалях

начертано:

«Вселенский эгофутуризм... Грядущее осознание жизни... Интуиция... Теософия...

Призма стиля — реставрация спектра мысли... Признание эгобога... Обет вселенской

души», — и так дальше, в таком же роде, а мы, перечтя его книгу и раз, и другой, и

третий, так-таки ни в одной запятой никакого футуризма не нашли! О, критики, слепые

273

кроты! Футуристы отвергают нас недаром. «Вурдалаки, гробокопатели... паразиты!» -

иначе они нас и не зовут.

Вникнем же как можно почтительнее в эти их катехизисы, заповеди, декларации,

манифесты, доктрины, скрижали, постараемся без желчи, без хихиканья понять эту

загадочную секту.

Я готов даже попробовать и сам сделаться на время футуристом, на неделю, на две,

не больше, чтобы точнее, доскональнее узнать и потом поведать всему миру, что же

это, в сущности, такое. Критик так и должен поступать, иначе к чему же и критика! И