Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско,
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!..
... Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюлле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирэле...
Пародисты глумились над поэтом, который себя окалошил, обрю- чил и
оперчаточил.
Фельетонисты советовали писать на вывесках: «Дамий портной» и внушали поэту
величайшую осторожность обращенья с грудью красавиц, напоминающую дюшесе.
Литературные обозреватели находили, что поэт, севши в атласный интервал, в
сущности, сел между двух стульев и вызывает к жизни забытые глупости первого
декадента Емелья- нова-Коханского.
В брошюрках были сердечные, нежные песни, — чудачества заслоняли их, и их не
замечали.
Курьезы нанизывались один за другим на имя Игоря Северянина, и имя
запоминалось и становилось чудаческим.
А поэту это точно нравилось, и он подливал масла в огонь.
На обложках брошюрок он печатал анонсы, от которых веяло претензиями
истинной мании величия. Он назначал время, когда принимает редакторов, издателей,
литераторов, композиторов, художников и артистов.
— «Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я
с удовольствием принимаю по воскресениям от — до — ».
«Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от — до — ».
«Интервьюеры могут слышать меня по субботам от — до — ».
У брошюрок были пестрые и кричащие названия и подзаголовки: «Электрические
стихи», «За струнной изгородью лиры», «Апофеозная тетрадь третьего тома». Вместо
Петербурга внизу стояло: «Столица на Неве».
А между тем уже подходил рецидив комического времени на Руси. Горсточка
молодых людей открывала игру футуризм. Ей ничего не стоило провозгласить И. С.
своим мэтром. По редакциям и по квартирам писательской братии она разослала
летучие листки, где пела его славу и объявляла о майских праздниках где-то на лоне
природы, где будут устроены «киоски уединения».
И опять газеты смеялись, что устройство киосков предусмотрительно, - от
Петербурга до местности далеко.
Брошюрки И. С. перешли на четвертый десяток. Поклоняемый и славимый в своей
кучке, поэт и сам уверовал в свое величье. В последней тетрадке он был преисполнен
откровенного надмения:
191
Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой.
Литературного Мессию Во мне приветствуют порой...
...Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен Я повсесердно утвержден.
От Баязета к Порт-Артуру Черту упорную провел.
Я покорил литературу,
Взорлил, гремящий, на престол...
Упоенный победой, он, однако, недоумевал пред недостаточностью признания:
Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра — в стороне.
С видом человека, смертельно пресыщенного славой, он писал, обращаясь к
светилу модернизма:
Я так устал от льстивой свиты И от мучительных похвал!..
Мне скучен королевский титул,
Которым Бог меня венчал.
Вокруг талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...
И только вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь...
Однажды Фофанов пришел в редакцию в сопровождении молодого, стройного,
симпатичного человека, безбородого и безусого, держащегося со светской выправкой,
скромно и спокойно.
Он был без кудрей до плеч, ничто не подчеркивало в его наружности звания поэта, в
глазах светилась своя тихая дума, далекая от предмета случайного сейчас разговора.
- Познакомьтесь: Игорь Северянин. Поэт. Очень талантливый, очень талантливый,
— заговорил своей нервной, заикающейся скороговоркой Фофанов. - Мы на днях
вместе снимались. Я вам принесу карточку.
Огромный и прекрасный талант, Фофанов был щедр на признанье дарований в
начинающих. Так красавица, спокойно, не боясь соперниц, восторгается женским
лицом, почти лишенным всякой прелести. Было видно, что Фофанов полюбил этого
юношу. Он был Нафанаил, в котором не было лести, и если он кому-либо выказывал
свою любовь, то действительно любил его. Игорь Северянин платил ему явным
обожанием, и я мог видеть, что смерть Фофанова потрясла его. Когда К. М. хоронили,
И. С. вышел к могиле и прочел простые, но задушевные и трогательные стихи:
Милый вы мой и добрый! Ведь вы так измучились —
От вечного одиночества, от одиночного холода...
По своей принцессе лазоревой, по Мечте своей соскучились: Сердце-то было
весело, сердце-то было молодо!
Застенчивый всегда и ласковый, вечно вы тревожились,
Пели почти безразумно, — до самозабвения...
С каждой новой песнью ваши страдания множились,
И вы, — о, я понимаю вас! — страдали от вдохновения...
Вижу вашу улыбку, сквозь гроб меня озаряющую,
Слышу, как Божьи ангелы говорят вам: «Добро пожаловать». Господи! прими его
душу, так невыносимо страдающую!
Царство тебе небесное, дорогой Константин Михайлович!..
В те печальные дни мы часто встречались с И. С., но оба обходили то, что для обоих
192
было наиболее интересным, — его писательство. Нас разъединяла одна невыясненная
мысль, и до ее выяснения можно было вести только пустой, посторонний разговор.
Мне хотелось сказать ему:
- Зачем вы, талантливый человек, избираете к известности пути чудачества? У вас
поэтическая душа, вас, в гроб сходя, благословил Фофанов. Зачем вам нужно
окалошивать ножки, сидеть в атласном интервале, огимнивать эксцессы в вирэле? Ведь
ничего этого не было у учителя, которого вы обожали. Зачем вам широковещательные
анонсы о приемах интервьюеров, которые никогда вас не посещали, и напыщенные
стихи о льстивой свите, которой у вас нет? Зачем вам вообще эта ложь, фальшь,
косолапые ходули, пестрые штаны с бубенчиками, весь этот благой мат, если у вас
поэтическая душа и вы можете писать хотя бы вот такие прелестные, трогательные,
личные стихи, похожие на плач большого ребенка, где просто не хочется замечать двух-
трех неправильностей и срывов, как не хотелось их замечать у Фофанова:
Ты ко мне не вернешься, даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки, вроде крола;
У тебя теперь дачи, за обедом - омары,
Ты теперь под защитой вороного крыла...
Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат;
Он скрывает безкрылье утомленных плечей...
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах Погасил за целковый вспышки
поздних лучей!..
Ты ко мне не вернешься, даже... даже проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок...
Ты ко мне не вернешься в тихом платье из ситца,
В платье радостно-жалком, как грошовый цветок.
Как цветок... Помнишь розы из кисейной бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги, —
Я умру одиноким, понимаешь ли ты?!..
Но между нами стояла светскость, и я никогда не сказал ему, что думал.
Он мог возразить мне, что вовсе не интересуется моим мнением, и ведь не говорит
же он мне, что ему не нравится в моих статьях...
И вот с Игорем Северянином совершилось счастливое чудо. Его «поэзы» изданы
отдельной книгой - «Громокипящий кубок».
Сологуб написал к ней ласковое предисловие. Ее все заметили. Многие критики
приветливо говорят о новом таланте. Дар И. С. оценен многими даже выше стоимости.
И. С. стал в то счастливое, но и опасное положение, когда уже выслушивают все, что
бы он не написал.
Где же истина об этом новом поэте, которого до сих пор знали только по
чудачествам? И. С., конечно, не есть и не будет мэтром новой щколы. Но его книга