подобный конфликт. Нас угнетает не величие и богатство нашего исторического
наследства, но то, что оно у нас отнято. Наше право на настоящее обусловлено нашими
правами наследования, - наследования того, еще сравнительно небольшого богатства,
которое все же было накоплено в течение нашей истории. Для того чтобы стать
господами настоящего и творцами будущего в своей стране, или же потому, что мы ими
уже становимся, и мы ими будем, — мы должны овладеть наследием прошлого,
культурным достоянием духовных отцов наших. Но кто же это «мы», и где наше
наследство?
Мы — это все: таков лозунг нашего времени. Наше наследие — все, что было
завоевано на полях Полтавы и под стенами Измаила; все, что было создано в тиши
монастырских келий, в уюте дворянских усадеб и в наемной комнате одинокого
мыслителя; все, что было накоплено в музеях, библиотеках, галереях; все, что было
выстрадано «в глубине сибирских руд», в казематах Шлиссельбурга, в ледяных
пустынях севера, — все это наше наследие. Все то, что было в прошлом достоянием
отдельных групп, лиц, сословий или кружков, - все это должно стать в наши дни
достоянием всеобщим, всенародным: «на улицу, специи кухонь!».
Таков лозунг. Как и всякий лозунг, он имеет значение лишь символическое или, как
у нас говорят, принципиальное. Живым носителем этого лозунга, его воплощением
является у нас тот, крайне неопределенный в своих границах и в своем обличии, класс,
который принято называть «интеллигенцией». Знатным, умным, красивым нужно
родиться, — интеллигентным можно сделаться. Интеллигент — это инженер, писатель,
адвокат, чиновник, агроном, музыкант, врач, профессор, аптекарь, просто ученый и
образованный человек, без определенной про-
фессии. Это тот класс, который вмещает в себя все живые культурные силы страны
и который поэтому раньше или позже неизбежно сделается правящим классом. И
каждый может в него войти, каждый может стать интеллигентом; конечно, и это только
принцип, но принцип, полный значения и действенности.
Каждый правящий класс навязывает литературе свой язык. Мы до сих пор еще
пользуемся языком Сергея Тимофеевича Аксакова. Язык Игоря Северянина —
утрированный жаргон современного интеллигента. Отсюда в его стихах это изобилие
иностранщины и книжных речений, эти режущие ухо новообразования — все эти
«эксцессы», «эффектные нервы», «коктебли», «грезеры», «опринципить» и т. п. И вкус
его — вкус того же среднего интеллигента, ему нравится новое, изящное и
общедоступное. Его любимые авторы — Фофанов и Лохвицкая; его излюбленные
композиторы — Тома, Масснэ. Это — подлинное искусство, конечно, и даже, в
известной мере, утонченное, по сравнению с Надсоном, Травиатой и Марселем Прево,
— но все же искусство второсортное, как бы нарочно выкроенное по масштабу
среднего интеллигента. Правда, называет Игорь Северянин и два имени совсем иного
ранга, - Врубеля и Оскара Уайльда; но стихи, посвященные им, полны дилетантизма.
Есть некоторое правдоподобие в ходячем злом словечке: «поскребите Северянина,
увидите Надсона». Стихи Надсона — сплошная ин- теллигенщина. Но на этом
кончается сходство. Ибо стихи Надсона не только не поэзия, но даже и не литература, а
одна стихотворная публицистика. Напротив, стихи Северянина суть прежде всего
явление литературное, ибо они непосредственно затрагивают вопросы формы. Тот, к
кому взывает Надсон, его «страдающий брат», безнадежный изгнанник с пиршества
жизни; искусство, красота, даже отвлеченная мысль для него — недоступные цветы в
витрине дорогого магазина; он довольствуется трафаретками мысли, чувства и формы,
лишь бы они говорили ему все об одном и том же: о том, что он страдает, когда есть
210
счастливые. Напротив, «граждане» Игоря Северянина - настоящие господа жизни.
Поэта огорчает только то, что они так малотребовательны и так неразборчивы: «Ах,
граждане, да неужели вы требуете крем-брюле»! «Оглянитесь, — говорит он им
каждым стихом своим, — посмотрите, сколько богатства рассыпано вокруг вас,
повсюду; и все это - ваше. Протяните руку, не бойтесь; требуйте себе лучшего, самого
утонченного. Выкатывайте бочки из глубины потаенных подвалов, пейте драгоценные,
десятилетиями выдержанные вина, упивайтесь их сладостной крепостью...» Это
различие в мироощущении есть не различие двух исторических моментов. Надсон жил
и писал в те дни, когда всякая жизнь замирала под железной пяткой реакции, и лучших
дней
он не знавал вовсе; Северянин выступил на литературное поприще в наши дни, в то
время, когда уже никакая реакция не в силах заставить нас, вкусивших от плодов
свободы, позабыть их вкус. Забота о форме обязательна для него потому, что он начал
писать после двадцатилетней почти работы Бальмонта, Брюсова и их учеников; забота
о всенародности неизбежна для него потому, что он начал писать, уже переживши дни
всенародных волнений, восторгов, падений.
Правильно воспринять дух времени — еще не значит быть поэтом; надобно еще
найти путь к его воплощению и уметь ступать по этому пути. Если бы у Игоря
Северянина было одно только, сейчас отмеченное нами, мы могли бы пройти мимо
него молча, предоставив разбираться в его стихах обозревателям общественных
настроений. Оборотной стороной стремления к общедоступности всегда была и есть
опасность опошлиться, опуститься до уровня своей аудитории. Между Сциллой
изысканности и Харибдой вульгарности есть один только путь: путь углубления
содержания до пределов основного, общечеловеческого и упрощения формы до границ
безусловно необходимого, — путь к тому искусству, которое принято называть
монументальным. Этим путем шли в свое время все великие народные поэты: и Гомер,
и Данте и Пушкин. Искусство может быть общедоступным, оставаясь подлинным
искусством, только в том случае, если оно становится общеобязательным, т. е.
достигает той степени простоты и властности формы, при полноте содержания, которое
всеми принимается невольно как совершенство. Не каждому поэту дано достигнуть
этих вершин творчества; но, безусловно, каждому значительному поэту свойственно
стремление к монументальности; и это стремление должно быть повелительным
требованием писательской совести у того, кого Аполлон зовет к жертве всенародной.
Мы не считали бы Игоря Северянина поэтом, если бы не подметили в нем (быть
может, ошибочно) подобного стремления. Чем ближе к концу его книги, тем чаще
проступает у него желание быть «изысканно-простым»; и мы охотно верим молодому
поэту, когда, распростившись с шумихой своего футуризма, он говорит нам, что душа
его «влечется в примитив». Спускаясь в «застенчивые долы», он идет верным путем, и
если он сумеет пройти этот путь до конца, он вернется к нам настоящим поэтом нового
времени.
Владимир Шмидт
РУССКАЯ ХАНДРА
Стихотворения Игоря Северянина — не новость. Уже в течение нескольких лет
молодой поэт издавал свои тоненькие книжечки (кажется, около 30), считая себя главой
«эго-футуристов», — с трогательными объявлениями на задней стороне коричневых
обложек, что интервьюеров он принимает в такие-то дни и часы, знакомых дам — в
такие-то, молодых поэтов, приходящих за советом, в такие-то. Если верить этим
объявлениям, то он был уже широко известен кому-то до этого года, и только теперь
Федор Сологуб представляет его всем русским читателям, написав предисловие к его
избранным стихам и, надо думать, приняв близкое участие в составлении сборника: по
211
крайней мере, название его, кажется, вызвано предисловием, а не обратно. Сологуб
говорит в этих нескольких вступительных словах, что он любит стихи молодого поэта,