221
моем месте совершил бы мастер, специально преданный делу «рифмичества», либо
даже не мастер, а просто счастливец, снабженный хорошим словарем рифм? Ведь,
только выдержала бы поясница, а
то подобный специалист может этак сидеть да рифмовать с утра до вечера, а если
не впадет в сонную одурь, то и с вечера до утра... Сколько бумаги возможно унавозить
столь почтенным способом, — даже невообразимо! Говоря словом г. Игоря
Северянина, avis aux те, кого пугают слишком быстрые успехи финляндской
промышленности.
По всей вероятности, именно отчаянием проявить оригинальность в творчестве на
языке русском объясняется обращение г. Игоря Северянина к какому-то румынскому
наречию, которое ему, по-видимому, более знакомо:
Душа твоя, эоля,
Ажурит розофлер.
Гондола ты, Миньоля,
А я — твой гондольер.
Что сие обозначает, - как уже сказано, судить не берусь. Но звучит нисколько не
хуже эсперанто. Может быть, это оно самое и есть? Стихотворения г. Игоря
Северянина, написанные на неведомом языке, делятся на рондели, поэзы, диссоны,
интуитты, героизы, вирелэ, ко- кетты, миньонеты, хабанеры, коктебли и пр. С
любопытством ознакомившись с этими новыми поэтическими категориями, я, однако,
не мог найти в них разницы с обыкновеннейшими элегиями, посланиями, балладами и
прочими родами и видами поэзии, к которым приучил нас добрый старик Стоюнин.
Разве лишь что в большинстве «поэз» уж очень хромает размер, и из рук вон плохи
рифмы. Говорю, конечно, опять лишь о рифмах, принадлежащих русскому языку. Как-
то: «Врубель» и «убыль»; он же, «Врубель», и «рубль»; «видел» и «гибель»; «Арагва» и
«нагло»; «поносили» и «бессилье»; «близок» и «одалисок»; «признаться» и «Надсон»;
«обувь» и «холопов»; «тосты» и «звезды»; «пихт» и «выход»; «конус» и «соус»...
В румынском произношении все это, может быть, и созвучно, но русскому уху
несколько чуждо. Если эти не столько рифмы, сколько оскорбления слуха действием,
рождены поэтом не в результате лингвистического недоразумения, а по
предварительному умыслу, все в той же погоне за рекордом оригинальности, то
приходится предупредить г. Игоря Северянина, что он и тут опоздал. Давно уже
срифмованы не только «пуговица» и «богородица», «медведя» и «дядя», но даже
«дуга» и «колокольчик». И изобретатели этих рифм были настолько скромны, что даже
не потребовали производства за то в гении и короли, а предпочли окончить жизнь в
безвестности и забвении...
Рифмами румынскими г. Игорь Северянин владеет, вероятно, мастерски.
Предполагаю потому, что очень часто, — вернее даже будет сказать: постоянно, - поэт,
затрудняясь подыскать к русскому слову
русскую же рифму, смело заменяет ее рифмою румынскою, и всегда с полною
удачею. Например:
Невыразимо грустно, невыразимо больно
В поезде удаляться, милое потеряв...
Росно зачем в деревьях? В небе зачем ф и о л ь н о?
Надо ли было в поезд? Может быть, я не прав?
Или:
Ей, вероятно, двадцать три.
Зыбка в ее глазах ф и о л ь.
В лучах оранжевой зари
Улыбку искривляет боль.
222
Несомненно, что русские «боль» и «больно» с румынскими «фи- оль» и «фиольно»
рифмуют бесподобно. Если же какой-либо суровый критик воспротестует против
самого принципа русско-румынского рифмования, — протестовал же чудак Чацкий
против «смешенья языков французского с нижегородским»! — я советую г. Игорю
Северянину ответить придире:
- Разве я первый? Еще 125 лет назад Княжнин рифмовал:
Мое, — ах! — сердце, как сури,
Попавшись вам в любезный каж,
Кричит: мадам, не умори,
Амур меня приводить в раж...
— Как? — перебивает читатель. — Вы хотите уверить меня, что г. Игорь
Северянин даже и тут не оригинален?
Увы! Да! И мало того, что этот проклятый Княжнин (поделом засек его
Шешковский!) предупредил г. Игоря Северянина. Он еще имел наглость вложить
куплет с русско-французскими рифмами в уста... переряженного лакея, который
волочится за провинциалкою, разыгрывая роль светского человека!
Приближаясь из тьмы веков к временам более цивилизованным, встречаем Мятлева
с «Сенсациями мадам Курдюковой». А в 1859 году реакционная газета «Северная
пчела» напечатала на языке, тоже вроде румынского, даже целую статейку:
Утр-томбная сенсация
Наивна и питезна физиономия антецедентной женерации. Экспрессия ее пассивно-
экспектативных тенденций — апатия. Магическою энергиею журнальных литераторов
все теперь переформировалось и восфламирова- л°сь. Арена интеллектуальной реакции
открыта. Реформа с принципами абсолютными, прогресс к цивилизации эффективной,
гармония в теоретиче-
ских и практических комбинациях, в регулировательных и спекулятивных
операциях, — вот атрибуты эпохи продуктивнейшей и с идеями солидными. И т. д., и т.
д.
Статейка эта так понравилась В. С. Курочкину, что он переложил ее в стихи:
Что за абсурдные инвенции Антецедентной женерации?
И обскурантные тенденции,
И утр-томбные сенсации!
Контанпорейного движения,
Без консеквентного внимания,
Традиционные гонения...
И, если прибавить сюда Г. И. Жулева:
Приятель, не ропщи:
Хоть мы с тобой иззябли,
И лишь пустые щи Едим, как Мизерабли...
Либо, — еще того прытче:
— О, ди фрау, слава, деньги ль —
Все твое, мейн енгел:
Будь моей лишь после бала...
«Гут!» — она сказала.
Восхищенный этим «гутом»,
Я, в восторге лютом,
Прыгать стал во время соло На аршин от пола!..
— Но ведь это же все на смех. А ведь г. Игорь Северянин...
Тоже на смех, милый читатель. Тоже на смех. По крайней мере, хотелось бы, чтобы
223
было на смех. Потому что в противном случае было бы уж очень жаль г. Игоря
Северянина... Так жаль, как давно не было случая жалеть начинающего писателя.
Разумеется, на смех! Разве может человек, хоть сколько-нибудь талантливый и
способный хоть к некоторому самосознанию, серьезно писать о себе:
Я, гений, Игорь-Северянин, Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!..
И объявлять себя «королем», «государем», «Наполеоном», «Дан- том»,
«президентным царем», какой-то «Марсельезие» и пр., и пр.
Я не хочу останавливаться на этой стороне стихотворчества г. Игоря Северянина.
Во-первых, ею уже многие занимались в печати, говоря автору слова горькие и в
большинстве заслуженные. Во-вторых, выпуская эти свои пошлости, г. Игорь
Северянин хотя виновен, но заслуживает снисхождения. А заслуживает потому, что
опять-таки и тут не он первый.
Раньше его целым рядом поэтов и прозаиков русская публика приучилась видеть в
поэте прежде всего шута горохового, на которого начинают смотреть только с того
момента, когда он «отмочит колено», которого начинают слушать, только тогда он,
будто в гонг, ударит ни чему не подобною чепухою...
На таком коньке выехали к «известности» десятки господ из категории, которую г.
Игорь Северянин энергически обзывает «обнаглевшая бездарь». И выезд этот сделался
настолько привычным, а публика унижением поэтов, обратившихся в шутов, настолько
избаловалась, что вот когда, наконец, появился поэт не из «бездари», а с проблеском
таланта, то и он, — увы! — чтобы быть замеченным и «вкусить лавра», должен пройти
через шутовской стаж. Покажи, милый человек, прежде всего, как ты кувыркаешься, а
там, мол, посмотрим... И так как г. Игорь Северянин — человек даровитый и
изобретательный, то совершенно естественно он, усердствуя в показании, как он ловок
кувыркаться на все лады, да еще сгоряча и заигравшись, перенаглел всю «обнаглевшую