Но все это произойдет лишь четырьмя годами позже, в то время, когда я думал, что сумел выкорчевать из своей жизни эту Европу, поклоняющуюся тотемам, отягощенную злопамятством и предрассудками. Тогда же, переживая из-за своей неудачи, ожидая хоть какого-нибудь продолжения завершившегося — как мне казалось — приключения, я был так же далек от этого откровения и до смешного выспренней реакции на него, как далеки бывают люди от того, что уготовано им в будущем. Моим глазам не открылась тончайшая махинация, давшая отсчет этому времени, и ни разу за все те недели, что я прожил в замке, каждый день строча свои листки, я не почувствовал, как стрелка отмеряет роковые секунды. Я чувствовал себя уязвленным в своем достоинстве. Какой мужчина в подобной ситуации не отвел бы душу, изрыгая угрозы и проклятия?

Сандра надо мной посмеялась, выставила меня дураком в моих собственных глазах, лишила меня наполнения, словно устрицу, словно моллюска, выкачала воздух из легких: я вынырнул с пустыми руками. И все же совместно прожитое время понемногу стало представляться мне иначе. Чего же я тогда не заметил, не распознал, о чем предпочел не думать в душной быстротечности наших ночей? Нечто отличное от наших движений, подчиненное какому-то загадочному ожиданию, словно наши чередующиеся вздохи, наше слившееся дыхание, наши ласки, взаимный дар, то жесткое и жестокое столкновение, то соперничество в наслаждении избавляли нас от самих себя и от того замкнутого и ужасного мира, в котором нас заточала смерть невидимого бога, предаваемого нами ежесекундно. Он тоже был пленником этих стен — старый славный король, чей образ вскоре будет прилизан некрологами, — но тем явственнее становилось его присутствие. Мы подталкивали его к могиле, но он оставался связующим нас звеном, искуплением совершаемого греха. Столь ли велика была его доля в той радости, дионисийском мираже тоски? Только он позволял нам устоять перед накатывавшим валом, опрокидывавшей навзничь волной оргазма, словно, агонизируя, различал в нашем позоре обетование воскресения.

Я хорошо помнил свое ожидание. Образ Сандры постепенно блекнул. Случившееся со мной происшествие принесло иные плоды: внезапное извержение, неукротимый словесный поток, как только, начиная разбирать записные книжки, я отклонялся от намеченного в них направления и отдавался на волю слов…

Вот эту-то свободу у меня и отняли. Поспешный отъезд повлек за собой внезапную потерю: остановку властного ритма. Я оказался в положении человека, который застыл как вкопанный посредине фразы, споткнувшись о какое-то слово, как о непреодолимое для него препятствие, и понимает, что родник иссяк, что гидра его вдохновения — всего лишь сдувшийся воздушный шар, старая дырявая волынка, неспособная издать ни одного звука.

Неужели это странное, наконец обретенное равновесие находилось в столь тесной зависимости от обстоятельств? Остановка действительно была самым неожиданным следствием разрыва. Течение остановилось: жидкость не поступала и не перетекала. Батарейки сели. В этот раз я так и останусь на обочине. Хотя мои амбиции ни в коей мере не распространялись на литературу (я и в мыслях не имел воспользоваться нежданно открывшимися возможностями для себя лично), блокировка механизма вызвала во мне чувство утраты и разочарования, пополнившее собой гамму переживаний. Я прекрасно представлял себе пределы своих способностей, в моей памяти были слишком свежи прежние неудачи, чтобы я ставил эти робкие попытки творчества в заслугу исключительно себе и серьезно относился к строительству воздушных замков. Сандру я теперь корил за то, что она лишила меня той силы, которую мне давала. Нужно было перевернуть страницу, но не так просто на это решиться. Бывало, мне казалось, будто что-то начинается или возобновляется, будто моя жизнь приняла некий непредвиденный оборот. Каким бы обманчивым ни было это равновесие, мне и в голову не приходило, что оно стало следствием цепочки случайностей. Теперь же, когда все было кончено, я ощущал себя решетом, неспособным удержать проходившие сквозь меня силы. Эти слова, все эти слова… мне ли они принадлежали? Или мне только дали их на время, чтобы посмотреть, что я с ними сделаю? Но я увлекся этой игрой. Наделяло ли меня иными правами мимолетное чудо? Пускай я невысоко ценил все, что насочинял за эти недели, ко мне подступали сомнения: не облек ли я призрак тем, что было во мне самого живого, самого настоящего?.. Возможность нарекать, придавать форму бесформенному, удерживать ускользающую реальность… И мне было радостно это делать, радостно расточать свое имущество, радостно соприкасаться с истиной, которая уже давно искала во мне выражения.

Я скоро уйду, но это счастье творить ради единой радости творчества, подобное некоему жизненному свершению, отныне будет мне неведомо. Основной ритм, нераздельный с природой. Тропизмы, гравитация, деление клеток головного мозга… Возможно, я только освободился от долгого принуждения?..

То, что я имел сказать, я сказал за другого. Без него ко мне вернулись моя неповоротливость, моя бездарность. Снова мне предстоит болтаться между различными течениями, не находя точки опоры, своего лица, своих поступков, своей личности. Я умел только терпеть поражения от самого себя. Сандра изгоняла меня не столько из этих стен, сколько из меня самого, из этой раздутой словами иллюзии, которая станет основанием истины другого.

Но я опасным образом забегаю вперед, представляя факты в четком хронологическом порядке, поэтапно, и сопровождая их полезными нравственными выводами. Бывает ли вообще в жизни такой ясный и спокойный взгляд, препарирующий прошедшее время, выстраивающий его, словно фонтан из камней и ракушек, из которого вскоре забьет мощная струя? Грубая реальность, пропитанная двусмысленностью, наверняка не была столь прозрачной.

Только теперь я могу расставить все события по их настоящим местам и прийти к развязке той загадки, которая постоянно представлялась мне в другом ракурсе, вовлекая в эту перемену главных действующих лиц и выявляя совсем иные их намерения, нежели те, которые на тот момент казались подтвержденными фактами.

Только теперь я могу различить некоторые нюансы, некоторые детали, которые были мне неясны или вообще скрыты, и я тогда не смог догадаться, что они звучали как предостережение. А ведь эти вещие знаки встречались на каждом шагу на всем протяжении причудливого странствия, смысл которого мне открылся лишь в самом конце, во время самой последней встречи с Сандрой, когда она решилась играть в открытую, оставив за мной выбор и суждение о последнем поступке, который мне еще предстояло совершить, чтобы покончить с ней самой и с Андреасом Итало, и чтобы это завершение стало окончательным и бесповоротным.

В начале, как я уже сказал, была эта странная встреча в зале медальонов. В моей памяти надолго запечатлелся тот образ, на несколько секунд вписавшийся в зодиакальный круг. Много лет спустя… если подсчитать, что-то около девяти лет… я подумал, что увидел истину в другом зеркале… в той витрине на Пятой авеню. Однако, хотя между этими двумя моментами Сандра стала для меня человеком, занимающим четко определенное место в моей жизни, второе откровение все же не позволило мне окончательно определиться с тем, где ее отражение, а где подлинное лицо, где хитрость, а где более глубокая истина. Значит, это был всего лишь еще один этап в познании наших отношений и того, что связывало меня с ней с самого начала. Этап… простой этап перед отречением, молчанием, радостным приятием молчания.

До поры до времени перевернув страницу своей жизни, связанную с Атарассо, Жеро пошел дальше. Октябрьское солнце. Невесомое небо. Но в каком расположении духа?

Его освобождала ходьба и простор, более действенный, чем все наставления… а еще свобода располагать им по своему усмотрению. Пейзажи Сабины позволяли ему утрясти беспорядок в душе и покончить с заточением, которое, если бы оно продлилось всю зиму в той башне, открытой всем ветрам, непременно довело бы его до ревматизма и сделало ноги ватными. Жеро снова вошел в свой ритм, обрел прежнюю походку — пружинистую, неспешную. На ногах его были знаменитые сандалии, локтем он прижимал свою не менее знаменитую котомку. По меньшей мере я представляю его таким: в латаных джинсах, пончо или робе, эскимосской или венгерской куртке, по-прежнему фотогеничным дикарем лет сорока, но выглядящим на десять лет моложе.