Таким образом, «Гостеприимство», обнаруживая свою робость в области встреч, подтверждал свою верность прошлому, культивировавшему сдержанность в том, что касалось контактов, к коим стремились люди одного пола либо разных полов. Между тем в этой области эволюция нравов поставила в очень невыгодное положение определенную часть персонала старинных отелей с прустовскими флюидами. Посыльные и другие служащие подобного ранга, не имея устойчивых контактов с клиентами, каждый сезон меняющимися, как листья на деревьях, почти совсем утратили свою роль тайных агентов, курьеров, иногда даже маклеров, необходимых как для того, чтобы помочь продать в срочном порядке драгоценности, яхту, шикарный автомобиль, так и для того, чтобы быть в курсе запросов очаровательных созданий, оказавшихся в затруднительном положении в момент оплаты счета. Перемены здесь выразились очень отчетливо. Решительный отказ от табу привел к устранению посредников.

На этом сильно погорел персонал. Все осуществлялось теперь без посторонней помощи. Между самими заинтересованными. Достаточно было одного взгляда. По рукам или нет.

Всюду, во всех звеньях цепочки, теперь был бар, бассейн либо еще более оптимальные и оперативные средства вроде солярия, где тела уже смешивали воедино свои запахи, либо сауна, где при благоприятной обстановке не исключался искус свершения сделки на месте. Тела там оценивают друг друга непосредственно, без какой бы то ни было риторики, запросто, почти невинно, во всяком случае трезво. Бумажник и секс. То и другое находится на одной воображаемой линии, куда каждый стремится вписать своего партнера. Гораздо реже притягательность личности, не поддающейся угадыванию, предполагает игру приподнимания завесы над тайной, которая отныне кажется не чем иным, как сомнительной и анахронической уловкой. Очарование великих лицедеев ушло в прошлое.

Арам, дойдя до этого в мыслях, мог бы спросить себя, не окажется ли и Дория одной из фигур этого «Бульвара заходящего солнца», когда ей прибавится еще несколько лет и когда у нее будет более бесспорное международное признание.

Если бы его попросили сделать из всего этого вывод, то он бы решительно заявил, не без риска показаться банальным, что нужно идти в ногу с временем, и сразу же отшутился бы, вспомнив один довольно неплохой анекдот про знаменитого хирурга, профессора Ларивьера. Смерть настигла его на вечере Белых Кроваток, прямо перед бутылкой охлажденного шампанского. Все бросились к нему, чтобы услышать его последние слова. А он, к всеобщему замешательству, произнес: «Да здравствует телефон!» До сих пор так никто и не объяснил, что же профессор Ларивьер хотел завещать или сообщить и не явилась ли подобная манера прощания с жизнью чем-то вроде пируэта, какой-то фигой здравому смыслу или все-таки он хотел воздать должное одному из величайших достижений современной техники, распространение которой настоятельно облегчило его контакты с больными и коллегами и сэкономило ему за годы его карьеры огромное количество времени.

«Да здравствует телефон!» Раздался звонок. Голос был незнакомый. Дория взяла трубку только тогда, когда ей сказали, что на этот раз на проводе Арам.

— Что произошло? — спросил он.

— Мой фильм. Арам… Я попросила мне его показать без публики… все так плохо… это будет катастрофа… Ты ничего не скажешь?

— Я же его не видел.

— Как же, ты же видел rushes.[35]

— Но я в этом совершенно не разбираюсь.

— Это ужасно! Просто ужасно! Надо было делать премьеру не в Лондоне. А в Париже. Или, может быть, в Германии.

— Что бы это изменило, если он плохой?

— Тебе-то, ясно, наплевать.

— Мне не наплевать, а тебе лучше подождать и узнать, что думает о нем публика.

— Легко тебе говорить, а если все определяется заранее? За публику ведь думают другие — вот ей и скажут, что это плохо.

— Кто-нибудь говорит, что он плохой?

— Иногда мне кажется, что он получился, но мне придется отбиваться одной.

— Ты благополучно выкарабкаешься. А Хасен сейчас не с тобой?

— Со мной, он, скорее всего, дрыхнет.

— Это говорит о его уверенности. Тебе нужно брать с него пример.

— Арам, скажи мне, зачем я сделала этот фильм?

— Потому что ты думала, что в твоих силах его сделать.

— Но я одна так думаю.

— Не одна, раз тебе всегда удается найти вкладчиков.

— Зачем ты мне это говоришь? Это все, что ты можешь мне сказать?

— Я не способен что-либо думать о фильме, который не видел полностью.

— Ты на меня сердишься? Ты с кем-нибудь?

— Я приехал сюда не для того, чтобы быть с кем-нибудь, а кроме того, хочу тебе сказать, что уже больше часа дожидаюсь твоего звонка и что я не спал с самого Лос-Анджелеса.

— Ну это уж слишком! Упрекать в этом меня…

— Я тебя не упрекаю, но я уже двое суток не ложился в постель, а сейчас почти три часа утра.

— Тебе хочется спать?

— По правде сказать, нет… раз я с тобой разговариваю; иначе я попросил бы внизу меня не соединять. Они помолчали, потом снова голос Дории:

— Почему ты всегда такой сильный? Всегда так собой владеешь!

— Просто ограничиваюсь тем, что спускаюсь по стремнине, стараясь не попадать в водовороты.

— Ты единственный человек в мире, из всех кого я видела и знала, который делает именно то, что хочет, всегда и каждую минуту.

— Ошибаешься, козочка, я делаю то, что жизнь решает, чтобы я делал.

— Терпеть не могу, когда ты называешь меня «козочкой». Если я с этим смирюсь, мне придется каждый раз, как ты откроешь рот, шлепать себя по животу и по ляжкам и делать:

«Бе! Бе!» Арам, почему ты меня любишь?

— Потому что я тебя полюбил.

— У тебя на все готов ответ.

— Это рефлекс бывшего чемпиона. Ты знаешь, что о нас с тобой рассказывают в Монтрё?.. Рассказывают, что это я из-за тебя все бросил, послал все к черту.

— Значит, меня там должны искренне ненавидеть.

— Вовсе нет, моя красавица. Если не считать лекаря… кстати, ты его увидишь в Лондоне… то больше никто здесь не знает, кто я. Знают только в отеле. Они меня приняли, как если бы я был Фарах Диба.[36] А ведь кассы я им не пополню.

— Значит, все хорошо!

— Все хорошо. Скоро я стану бедным.

— Ты никогда не станешь бедным, даже если у тебя не останется ни гроша, даже если все твои чертовы отели прогорят.

Последовала еще одна небольшая пауза, а потом голос Дории на том конце провода:

— Слушай хорошенько: я решила покончить с собой.

— Из-за фильма?

— Не из-за фильма.

— Из-за Хасена?

— Не смейся надо мной. Хасен не в счет. Он с трудом поднимает веки.

— Ему никогда не удавалось их поднять. Разве что ровно настолько, чтобы время от времени замечать тебя.

— Жизнь — сплошная мерзость.

— Если начинаешь размышлять. Ложилась бы ты лучше спать.

— Послушай, милый, я говорю серьезно. Не нужно на меня сердиться. Но то, что происходит, ужасно. Этот фильм действительно отвратителен.

— Ты это уже говорила. Но что ты под этим понимаешь? Ты хочешь сказать, что он помешает тебе быть принятой в Букингемском дворце?

— Ты издеваешься надо мной? Отвратительный — это значит, что фильм дрянной, испорченный. Никчемный! Страшное барахло!.. Ну да хватит об этом. Что он тебе сказал, твой Орландо, по поводу твоего… головокружения?

— Ничего.

— И стоило из-за этого туда ехать?

— Стоило.

— Ну, тогда все в порядке. Держу пари, что вы вместе ухлестывали за девицами.

— Мы всегда ухлестывали вместе за одними девицами. Это точно. Только сейчас в Монтрё, должен тебе сказать, скорее затишье.

— Азартный тип!.. Его репутация хорошо известна, да и твоя тоже. Только если все обстоит так хорошо, как ты говоришь, то почему Монтрё? Почему не Лондон?.. Я терпеть не могу озера; они грязные, воняют.

— Я родился, я вырос в этой грязи.

— И гордишься этим!