защищались отчаянно. Потоцкий приказал зажечь сено на козацких возах; огонь дошел

скоро до пороха, лежавшего на других возах; лишенные пороха, русские отбивались

оглоблями, дугами, осколками телег, и чуть какому-нибудь поляку _ приходилось

упасть с лошади, тотчас хлопы на него бросались и терзали поляка на части, хотя вслед

затем налетали на хлопов поляки и изрубливали их в куски. Ожесточенная резня

длилась до сумерок. Вечером исстрелянные, изрубленные недобитки покинули

победителям шесть пушек и ушли к задним; там из остатков табора составили еще

теснейший табор и поставили свои две оставшиеся у них пушки. Потоцкий

намеревался всю ночь освещать их, но собственному его выражению, а между тем

послал к ним предложение, чтоб они сдались и просили милосердия.

Ответа не было. Поляки стали налить, но с козацкой стороны не последовало ни

одного выстрела.

Тогда Потоцкий сам поехал по разбитому козацкому табору, и среди трупов,

валявшихся в изобилии, наткнулся на раненых, которые сказали ему. что козаки,

пользуясь темнотою, ушли со всем табором к Воровице, оставивши своих раненых на

произвол судьбы. Козацкия лошади, пораженные польскими пулями, метались в разные

стороны без седоков.

Вслед затем явилось к вольному гетману несколько реестровых; они просили

прощения, уверяли, что находились в козацком таборе поневоле, предлагали свои

услуги и просили, чтоб им позволили, вместе с поляками, преследовать своих

пораженных единоверцев. «Вы не прежде можете служить отечеству, как очистившись

наперед присягою»,—отвечал им польный гетман.

Позволив свощиу войску отдохнуть, Потоцкий еще раз послал к козакам универсал:

именем короля обещал он им прощение, если они раскаятся ,н начнут просить

милосердия; в противном случае он грозил по-

91

ступить так, как ему Бог положит на сердце и как укажет долг рыцарской отваги. К

этому универсалу приложил свое послание Кисель: он советовал козакам выдать

зачинщиков восстания и ручался, что король дарует им прощение.

На другой день Потоцкий послал своего племянника, Станислава Потоцкого,

вперед; тот дошел до Боровицы над Днепром и узнал, что из-за Днепра подходит к

козакам новое подкрепление.

Тогда польный гетман двинул свой обоз к Мошнам но грустному полю козацкого

погрома, где на снежной равнине пестрели багровые полосы крови: куда только можно

было окинуть взором, — по полю, болоту, по лесу, везде виднелись человеческие тела,

отрубленные головы, руки, ноги, лошадиные трупы, осколки возов, брошенное оружие,

обгорелые бревна деревни Кумеек. Когда поляки ушли далее, хлопы похоронили тела

русских воинов и насыпали,—говорит современник,—над ними высокие могилы на

память грядущим временам, дабы знали потомки, что под ними лежат козацкия головы,

павшие в несчастный день св. Николая, покровителя земли русской.

В козацком таборе под Воровицей было неладно. По разбитии Козаков под

Кумейками Скидан и другой полковник, Чечуга, увидали, что дело их пропадает: не

желая доставаться панам и надеясь сохранить себя для будущего восстания, они

убежали. Павлюк оставался на месте и думал перенести обоз на левый берег Днепра,

чтоб там подкрепить себя свежими силами. Но тут пришли в козацкий табор универсал

Потоцкого и послание Киселя. Тогда реестровые возмутились, взвалили всю беду на

Павлюка, кричали, что он их подвел, взбунтовал обещаниями, а сам ушел в Сичу и там

пропустил удобное время. Нашлись ораторы, которые доказывали, что следует выдать

полякам Павлюка; этим можно загладить вину свою, а сопротивляться долее и

безразсудно и безнолезно. Их стал удерживать один из старшин, Дмитро Томашевич-

Гуня, которого совету и распорядительности козаки одолжены были тем, что ушли из-

под Кумеек. Его сами козаки провозгласили своим старшим, а Павлюка и Томиленка

взяли под стражу. Но Гуня не принял на себя старшинства ценою выдачи полякам

прежних предводителей. Козаки избрали какого-то Снирского.

10-го (20-го) декабря Потоцкий появился под Боровицею.

Поляки дали залп по козакам.

Выписчики стали-было отвечать выстрелами, но реестровые выкинули мирное

знамя и послали сказать Потоцкому, что они готовы просить милосердия и выдадут

зачинщиков.

Потоцкий обещал им помилование с условием, если они приведут к нему Павлюка,

Скидана, Томиленка и прочих старшин.

Выписчики бросились бежать: одни по степи, другие к Днепру, и многие тут же

утонули в Днепре, потому что по причине теплой зимы Днепр дурно замерз. Тогда

убежали Гуня и полковник Хвилоненко. Реестровые привели к Потоцкому скованными

Павлюка, Томиленка и какого-то Ивана Злого. «А где же Скидан?»—закричал на них

Потоцкий.—«Нема, дмухнув кудись!» — отвечали реестровые. Вместо них чнгиринцы

представляли двух сотников своего полка: Кузю и Курила, которые недавно отличались

тем, что сожгли несколько шляхетских усадьб и перебили в них хозяев. «Знать не хочу!

—

92

кричал Потоцкий, — чтоб мне был Скидан: даю вам три дня срока; доставьте его

живого или мертвого!»

14-го (24-го) декабря польный гетман приказал собраться козакам иа раду, и выслал

к ним коммиесаров, своего племянника и Киселя. Когда эти коммиссары прибыли в

назначенное место над Днепром, козацкие довбиши взяли бубен польского гетмана и

ударили в него, созывая раду. Явились их тысячи. Коммиссары говорили им речь:

«Вы сделали преступление, которому подобного не было на свете от века-веков; вы

не только подняли руки свои на войско вашего государя, но еще хотели привлечь на нас

татар: мы об этом получили подробное известие. Все мы знаем. Так ли?

Козаки подтвердили, что действительно Павлюк сносился с ханом.

«За такую измену,—продолжали коммиссары, — вы сами себе подписали приговор

собственною вашею кровью; вы в бою утратили орудия, хоругви, камышину, печать,

все знаки, данные вам королем, все вольности, право избирать из среды себя старших,

погубили и самое имя козацкое. Теперь у вас должен быть уже иной порядок. Если вам

даруется жизнь, то это вы должны приписать великодушию его величества короля к

побежденнымъ».

Впереди стоял избранный козаками старшой.

Коммиссары сказали ему:

«Положи бунчук, булаву, печать, все полковники и старшина тоже положите ваши

знаки; вам дадутся другие начальники».

Избранные начальники повиновались.

«Следует, — продолжали коммиссары,—поверить реестры, чтоб узнать: кто из вас

погиб; дети изменников не будут включены в козацкие ряды, но это будет на вальной

раде, которая соберется после того, как о вас сделается постановление па сейме, а до

того времени вы будете слушать пана Ильягаа Караимовича и повиноваться ему во

всемъ».

Вместе с Караимовичем назначены были в полки полковниками люди, также как и

он преданные правительству, но их назначали временно, до сеймового постановления

об окончательной судьбе козачества. В заключение козакам велели присягнуть. Козаки

все исполнили и дали от себя присяжный лист, достопамятный тем, что он был

подписав Богданом Хмельницким, бывшим в это время войсковым писарем. В

дневнике современника (Вольского (источника, впрочем, не везде безукоризненной

верности) присяжный лист этот приведен в таком виде:

«Мы, наинижайшие подножки его королевской милости нашего милостивого пана,

светлейшего сената и всей Речп-Посполитой, наших милостивцев верные подданные:

Левко Вубновский и Лютай—войсковые асаулы, полковники: черкасский Яков

Гегнивый, каневский—Андрей Лагода, Чигиринский—Григорий Хомович, корсунский

— Максим Нестеренко, переяславский — Ильяш Караимович, белоцерковский—

Ячына, яблоновский—Терешко; судьи: Богдан и Каша, и писарь войсковый Богдан