достав облупленные счеты,

раскрыла ведомость она.

Ее работа долго длилась —

от денег руки затекли,

и, чтоб она развеселилась,

мы патефон ей завели.

Р е б я т а карты тасовали,

на нас глядели без острот,

а мы с кассиршей танцевали

> Евг. Евтушенко

05

то вальс томящий,то фокстрот.

И по полу она ходила,

как ходят девочки по льду,

и что-то тихое твердила,

и спотыкалась на ходу.

При каждом шаге изменялась —

то вдруг впадала в забытье,

то всей собою извинялась

за неумение свое.

А после —

празднично и чисто,

у колченогого стола,

в избушке, под тулупом чьим-то

она, усталая,

спала.

А грудь вздымалась,

колебалась

и тихо падала опять.

Она спала и улыбалась,

и продолжала танцевать.

ПРИСЯГА

ПРОСТОРУ

Л. Шинка рев у

Могила де Лонга с вершины глядит на гранитную

серую Леи

Простора — навалом, свободы, как тундры, — немерено.

и надвое ветер ломает в зубах сигарету,

и сбитая шапка по воздуху скачет в Америку.

Здесь ветер гудит наподобие гордого строгого гимн

На кончике месяца, как на якутском ноже, розовато

66

л.ж.чт облака, будто нельмовая строганина,

с янтарными желтыми жилами жира з а к а т а.

Здесь выбьет слезу,

и она через час, не опомнившись,

целехонькой с неба скользнет

на подставленным

пальчик

японочки.

Здесь только вздохнешь,

и расправится парус залатанный,

наполнившись вздохом твоим,—

аж у Новой Зеландии!

Здесь плюнешь — залепит глаза хоть на время

в Испании цензору,

а может, другому —

как братец, похожему — церберу.

Здесь, дым выдувая, в двустволку тихонько подышишь,

и юбки, как бомбы, мятежно взорвутся в П а р и ж е!

Л руку поднимешь — она над вселенной простерта...

Простор-то, простор-то!

Торчит над землею, от кухонных дрязг обезумевшей,

над гамом всемирной толкучки,всемирного лживого торга

бревно корабельное, будто Гы перст, указующий,

что смысл человеческой жизни в прорыве к простору —

и только!

Д е ж н е в и Хабаров,Амундсен и Нансен, вы пробовали

уйти от всего,

что оскоминно, тинно,пристойно.

Не знали правительства ваши,

что были вы все верноподданные

§*

67

особого толка — вы верными были простору.

С простором, как с равным,

вы спорили крупным возвышенным спором,

оставив уютные норы бельмастым кротам-червеедам.

Л и ш ь тот, кто себя ощущает соперником равным с простором,

себя ощущает на этой земле человеком.

Мельчает душа от врагов «правоверных» — до ужаса мелких.

О, господи, их побеждать — это д а ж е противно!

Д л я «неправоверных» простор — это вечная Мекка.

С ним драться не стыдно.Он сильный и честный противник.

Обижены богом скопцы, что д р о ж а т за престолы,

за кресла, портфели...

Ну как им не тошно от скуки.

Д л я них никогда не бывало

и нету простора.

' О н и бы его у других отобрали,—

да коротки руки!

Диктатор в огромном дворце,

словно в клетке, затюканно мечется,

а узник сидит в одиночке,

и мир у него на ладони.

Под робой тюремной в груди его — все человечество

под стрижкой-нулевкой — простор, утаенный при шмоне."

Убить человека, конечно, возможно...

Делов-то!

Простор не убьешь. Д л я тюремщиков это прискорбно.

Простор, присягаю тебе! Н а д могилой де Лонга,

припав на колено, целую гудящее знамя простора.

1967

68

-

.

МОГИЛА

РЕБЕНКА

Мы плыли по Л е н е вечерней.

Л а с к а л а с ь, покоя полна,

с тишайшей любовью дочерней

о берег угрюмый она.

И всплески то справа, то слева

пленяли своей чистотой,

к а к мягкая сила припева

в какой-нибудь песне простой.

И с привкусом свежего снега,

к а к жизни сокрытая суть,

знобящая прелесть побега

ломила нам зубы чуть-чуть.

Но карта в руках капитана

ш у р ш а л а, протерта насквозь,

и что-то ему прошептала,

что тягостно в нем отдалось.

И нам суховато, негромко

сказал капитан, омрачась:

«У мыса Могила Ребенка

мы с вами проходим сейчас».

Есть вне телефонного ига

со всем человечеством связь.

Шуршащая медленность мига

тревожным звонком прервалась.

Как в мире нет мира второго,

счастливым побегам — не быть.

Несчастия мира — тот провод,

который нельзя отрубить.

И что-то вставало у горла,

такое, о чем не с к а з а т ь, —

ведь слово « р е б е н о к» — т а к горько

со словом «могила» связать.

Я думал о всех погребенных,

о всем, погребенном во всех.

69

Любовь — это тоже ребенок.

Его закопать — это грех.

Но д в а ж д ы был заступ мой

всажен

пол поздние слезы мои,

и кто не выкапывал сам же

могилу своей же любви?

И д а ж е без слез неутешных —

привычка уже, черт возьми! —

мы ставим кресты на надеждах,

как будто кресты над детьми.

Так старит проклятая гонка,

тщеславия суетный пыл,

и каждый — могила ребенка,

которым когда-то он был.

Мы плыли вдоль этого мыса,

вдоль мрачных скалистых громад,

как вдоль обнаженного смысла

своих невозвратных утрат.

И каждый был горько наказан

за все, что схоронено им,

и крошечный колокол в каждом

звонил по нему и другим...

1970

ВАХТА

НА ЗАКАТЕ

Вахту я нес на рассвете вчера.

Сколько мной было загадано!

Ну а сегодня иная пора.

Вахта моя — з а к а т н а я.

Чем-то похож и закат на рассвет,

но, свою силу утрачивая,

свет потихонечку сходит на нет.

Ночь подбирается вкрадчивая.

70

Солнце уходит на передых,

солнце разбито, рассеяно.

Красного мертвенный переход

в серое, серое, серое.

В ичигах бродит, как будто тать,

сумрак шагами несытыми...

Время, когда еще можно читать,—

свободно, хотя относительно.

Сейчас бы мне чистого спирта глоток,

а закусить — хоть галошею.

Сейчас бы мне книгу любую, браток,

Любую, но только хорошую.

1967

ЗА

МОЛОЧКОМ

Н а ш к а р б а с мягонько —

в ивняк бочком,

а мы в деревню — за молочком.

Ведром побрякиваем,

идем,покрякиваем —

вот-вот ленчаночка качнет бочком

при коромыслице,

и губы в кислице,

и то, 'гто следует, у ней торчком.

'А на берегу коромысло лежит,

а по коромыслу повилика бежит,

а по коромыслу гуляют муравьи,

видно, в его трещинах своим-свои.

А на суглинке лодка сохлая,

д а в н о без неводов и верш,

лежит, как будто нельма дохлая,

обглоданная, брюхом вверх.

И, словно чья-нибудь сединка,

а чья — п о д и теперь узнай,

71

одна последняя сетинка

еще цепляется за край...

А сани удалые

в бурьяне под горой,

как будто удавили

их сорною травой.

И колокольчик ржавый,

забывший о езде,

к лишайнику прижало

скелетом С Т З.

Молочка?

Может, птичьего? Эх, мама-мамочка...

Кок понурился,

и боцман потух.

Никакой нас не приветствует петух.

Никаких — с губами в кислице — девчат,

и буренки никакие не мычат.

Мы не просим о несбыточном эпоху —

нам бы вляпаться в коровью лепеху!

Мы не просим неземных раев-садов —

лишь бы пес какой нас тяпнул за сапог!

Ах, как грохает проклятое ведро!

Наступить бы нам на теплое перо,

нам бы с кем поговорить —