И в дверь твою вторгаясь грубо,

уйдя от вышек и облав,

пересыхающие губы

торчат сквозь телеграфный бланк.

Пространство — это не разлука.

Разлука может быть впритык.

У голода есть сила звука,

Когда он стой, когда он крик.

И на крыле любого «Ила»,

вкогтившись в клепку, словно зверь,

к тебе летит душа, что взвыла

и стала голодом теперь.

Сквозь восемь тысяч километров

любовь пространством воскреси.

Пришли мне голод свои ответный

и этим голодом спаси.

Пришли его, не жди, не медли —

ведь насмерть душу или плоть

|

сквозь восемь тысяч километров

ресницы могут уколоть.

1977

ВТОРАЯ ДОБЫЧА

Любимая, не разлюби.

Любимая, не раздроби

Мне каблучками позвоночника.

Чтоб медленно сходить с ума,

нет лучше мест, чем Колыма,

где золото не позолочено.

Вода колымская мутна —

в ней все продражспо до дна.

Грязь — это дочь родная золота.

А что с тобой искали мы,

когда, как берег Колымы,

душа искромсана, изодрана?

На мокром камушке сижу,

сквозь накомарник чай цежу.

Неужто зря река изранена?

Но золотым песком о зуб

вдруг хрустнет, к нам попавшись в суп,

новозеландская баранина.

Закон таков на приисках —

в уже процеженных песках,

когда их снова цедят, · встряхивают,—

такое золото молчком

вдруг вспыхнет желтеньким бочком,

что, ахнув, д а ж е драги вздрагивают.

Есть в первой добыче обман,

когда заносят в промфинплан,

что все здесь выскреблено дочиста.

Несчастен тот, кто забывал

любовь, как брошенный отвал,—

есть и в любви вторая добыча!

На полигоне золотом

я вспоминаю зло о том,

как с первой добычей небрежничал,

но из промытого песка,

так далека и так близка,

вновь золотая прядь забрезжила.

124

Вторая добыча — верней.

Все, чем последней, тем ценней.

Ни в чем последнем нет бесследного.

Есть и у золота конец,

но для венчальных двух колеи

мне хватит золота последнего.

1977

Идут белые снеги,

как по нитке скользя...

Ж и т ь и жить бы на свете,

да, наверно, нельзя.

Чьи-то души, бесследно

растворяясь вдали,

словно белые снеги,

идут в небо с земли.

Идут белые снеги..;

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти

и бессмертья не жду.

Я не верую в чудо.

Я не снег, не звезда,

и я больше не буду

никогда, никогда.

И я думаю, грешный,—

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?

А любил я Россию

всею кровью, хребтом —

ее реки в разливе

и когда подо льдом,

125

дух ее пятистенок,

дух ее сосняков,

ее Пушкина, Стеньку

и ее стариков.

рели было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил негладко —

для России я жил.

И надеждою маюсь —

полный тайных тревог,—

что хоть малую малость

я России помог.

Пусть она позабудет

про меня без труда,

только пусть она будет

навсегда, навсегда...

Идут белые снеги,

как во все времена,

как при Пушкине, Стеньке

и как после меня.

Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои и чужие

заметая следы,..

Быть бессмертным не в сити

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я...

1965

126

К а к а я чсртопая сила,

к а к а я чертовая страсть

меня вела и возносила

и не давала мне упасть?

И отчего во мне не стихнула,

и отчего во мне не сгинула

моя веселая настыринка,

моя веселая несгибинка?

Л оттого, что я рожден

в стране, для хлипких непригодной.

и от рожденья награжден

ее людьми, ее природой.

В России все моя родня,

и нет, наверно, ни избы в ней,

где бы не приняли меня

с участьем, с лаской неизбывной.

Я счастлив долею почетной,

моей спасительною ладанкой,

что на Печоре я печорский

и что на Ладоге я ладожский.

И пусть я, птица перелетная,

мечусь по всей России, мучаясь,—

всегда Россия перельет в меня

свою спокойную могучесть...

19СЗ

127

ПРО ТЫКО

ВЫЛКУ

З а п р я г а в хитрую ухмылку,

я расскажу про Тыко Вылку.

Выть может, малость я навру,

но не хочу я с тем считаться,

что стал он темой диссертаций.

Мне это в с е — н е по нутру.

Ведь, между прочим, эта тема

имела — черт их взял бы! — тело

порядка сотни килограмм.

Песцов и рыбу продавала,

оленей в карты продувала,

унты, бывало, пропивала

и, мажа холст, не придавала

значенья тонким колерам.

Все восторгались с жалким писком

им — первым ненцем-живописцем,

а он себя не раздувал,

и безо всяческих загадок

он рисовал закат — закатом ·

и море — морем рисовал.

Был каждый глаз у Тыко Вылки,

как будто щелка у копилки.

Но он копил, как скряга хмур,

не медь потертую влияний,

а блики северных сияний, ,

а блестки рыбьих одеяний .

и переливы нерпьих шкур.

«Когда вы это все учтете?» —

искусствоведческие тети

внушали ищущим юнцам.

«Из вас художников не выйдет.

Вот он — рисует все, как видит...

К нему на выучку бы вам!» г

Ему начальник раймасштаба,

толстяк, .грудастый, словно баба,

который был известный гад,

с к а з а л: «Оплатим все по форме...

Отобрази меня на фоне

оленеводческих бригад.

Ты отрази 'и поголовье,

и липа, полные здоровья,

и трудовой задор, и пыл,

но чтобы все в натуре вышло!»

«Начальник, я пишу, как вижу...»

И Вылка к делу приступил.

Он, в краски вкладывая нежность,

изобразил оленей, ненцев,

н — будь что будет, все равно!—« д

к а к завершенье, на картине

с размаху шлепнул посредине

большое грязное пятно!

То был для Вылки очень странный

прием — по сущности, абстрактный,

а в то же время сочный, страстный,

реалистический мазок.

Смеялись ненцы и олени,

и лишь начальник в изумленье,

сочтя все это за глумленье,

никак узнать себя не мог.

И я восславлю Тыко Вылку!

Пускай он ложку или вилку

д е р ж а т ь как надо не умел —

зато он кисть д е р ж а л как надо,

зато себя д е р ж а л как надо!

Вот редкость — гордость он имел.

1903

БЕРЕЗА

Он промазал, охотник.

Он выругался

гильзу теплую

в снег отряхнул,

· ушенко

329

а по веткам разбуженным двигался,

колыхая сосульки,

гул.

И береза с корою простреленной,

расколдованное дитя,

вся покачивалась,· вся посверкивала,

вся потягивалась

хрустя.

И томилась испугом невысказанным,

будто он, прикоснувшись ко лбу,

разбудил поцелуем—

не выстрелом,

как царевну в хрустальном гробу.

И охотник от чуда возникшего

д а ж е вымолвить слова не мог:

от дробинок его. в ствол вонзившихся,

брызнул, брызнул березовый сок.

И охотник, забыв об измотанности,

вдруг припал пересохшей душой,

будто к собственной давешной молодости,

к бьющей молодости чужой.

Зубы сладко ломило

от холода,

и у ног задремало ружье...

Так поила береза

охотника,

позабыв, что он ранил ее.

1964

130

//.

Тарасову

Страданье устает, страданьем быть

и к радостям относится серьезно,

как будто бы в ярме обрыдлом бык

траву жует почти религиозно.

И переходит в облегченье боль,

и переходит в утешенье горе,