только тут, в Ясной Поляне, в Михайловском, в Тарханах, в Константинове

распахивается моя душа, если, конечно, не в толпе экскурсантов окажусь. И

радость, и боль, запечатленную в строчках, я лучше тут понимаю. Даже самую

последнюю, предсмертную строку, написанную не здесь, да и навеянную вроде бы

не в здешних местах, я прочитываю совсем иначе. Потому что острота и точка

зрения художника формировались вот в этом мире, окружавшем его с колыбели.

Здесь начало всех начал.

Спасибо, моя родная

Земля, мой отчий дом,

За все, что от жизни знаю,

Что в сердце ношу своем.

Тут начало всей его жизни и всех его деяний. И чтобы не только умом, но и

чувствами понять художника, нужно обязательно у него на родине побывать.

Вот примерно такие мысли и не давали мне покоя: ну как же, бываю почти

рядом, а никак не попаду в Сельцо.

Вот почему я обрадовался, когда секретарь райкома сказал, что можно и в

Сельцо, что недавно туда дорогу проложили.

— Однако хозяйство там... — Николай Васильевич помолчал, потом добавил со

вздохом: — Тяжелое хозяйство.

Я знал, что совхоз «Починковский», расположившийся в Сельце, — самый

отстающий в районе, по всем статьям убыточный. Признаться, мне давненько не

доводилось бывать в подобных хозяйствах, все по передовым да по знаменитым

ездил.

— Трудное хозяйство, — задумчиво повторил Николай Васильевич Жвац,

человек в районе новый, недавно избранный на пост первого секретаря, но,

видно по всему, уже немало дум передумавший об этом совхозе. — И набор

культур мы ему уменьшили, и новые фермы помогли построить, теперь вот дорога

до центральной усадьбы пролегла, а сдвигов все же мало. Очень уж долго оно

от мира отрезанным было. Даже выращенную продукцию не всегда удавалось

вывезти вовремя, до зимы лежала. Помните, как писал Твардовский? «Местность

эта была довольно дикая, в стороне от дорог...»

Машина, весело шурша щебенкой, быстро катилась мимо полей, озерков, болот

и деревень. Никли от дождевой тяжести седеющие ячмени, овсы клонились.

Только лен пока еще стоял упрямо и ровно, с каким-то вызовом: мол, я здесь

главный. И весело голубел, цвел во все широкое поле, пользуясь своим

дарованным природой правом цвести с утра до полудня.

От кромки и до кромки ни человека, ни трактора — не подоспело время. Лишь

в мокрых луговых травах стадо коров можно кое-где приметить да одинокую

фигуру пастуха. Стоит владыкой, на палку, как на посох, опершись, смотрит

сквозь дождевую дымку на дорогу, на бегущую по ней машину и завидует, должно

быть: под крышей сухо и тепло людям. А может, и недоумевает: и куда это в

такую слякоть носится народ и зачем? Коровы пасутся, он, нахохлившись под

дождем, смотрит и думает.

Вот так и я стоял когда-то. Давно это было и далеко отсюда, в детстве,

когда ходил у пастуха-владыки в подпасках. И ехали мимо мужики и бабы на

телегах, изредка начальник на тарантасе пропылит. Телеги погромыхивали на

колдобинах, тарантасы мягко покачивались на рессорах. А я думал: куда,

зачем? Мужики и бабы на базар, продадут там свою поклажу и поедут обратно

налегке, погоняя, поторапливая лошадку. Начальник, случалось, возвращался

веселым, пел, а то и рассуждал о чем-то. Иногда ругался. На пацанов, должно

быть, — думалось мне. Гуж отрезали, вот он теперь и бушует. Он ругался, а я

пытался догадаться, кто из моих дружков с поживой теперь и на какие нужды

пустит: кнут Ли ременный плетет, или к зиме запас делает, чтобы на коньках,

на лыжах крепления обновить...

— А вон и Сельцо впереди, — прервал мои воспоминания заместитель

председателя райисполкома. — Как и говорил, полчаса на дорогу. А было, по

полдня добирались... — Илья Самойлович пригнулся, вглядываясь в косогор, то

ли на ячмени смотрел, зревшие по склону, то ли на кусты, что по косогору

росли. И — меня за рукав: — Вон у тех кустов двор Твардовских стоял...

Я пригнулся, чтобы лучше разглядеть место, на которое указывал Илья

Самойлович. Никаких признаков жилья, от которого пахло когда-то

...вишневой корой,

Хлебами, задворками и погребами,

Болотцем, лягушечьей икрой,

Пеньковой кострой И простывшей баней...

И сеном, и старою Крышей сарая...

За тысячу верст От отцовского края...

Ни тропы, ни даже бурьяна, долгие годы обозначающего исчезнувшее дворище.

Хлебное поле до самого мелколесья.

«Земля эта, — писал в автобиографии А. Твардовский,— десять с небольшим

десятин, — вся в мелких болотцах — «оборках», как их у нас называли, и вся

заросшая лозняком, ельником, березкой, — была во всех смыслах незавидна. Но

для отца... земля эта была дорога до святости. И нам, детям, он с самого

малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой

и недоброй, но нашей земле...»

Да, это она, вся в дожде и лужицах, раскисшая, а местами и мохом

взявшаяся. И взгорье, заросшее лозняком, ельником и березкой. Поросль от тех

кустов, от тех дерев, кормивших ягодой, орехами и желудями мальчишку, что

«под именем Саня бегал тут босиком».

Ничем сторона не богата,

А мне уже тем хороша,

Что там наудачу когда-то

Моя народилась душа...

Тем временем — долго ли машине проскочить три- четыре сотни метров, да

еще по хорошей дороге — мы въехали в Сельцо, небольшую деревню дворов на

семьдесят, беспорядочно попрятавшихся за ольховыми кустами, так что на виду

и вовсе мало стояло домов и домишек с дровами и бревнышками у калиток, с

кучами песка и опилок. На виду при въезде стояло два кирпичных двухэтажных

дома да такой же высоты клуб с односкатной крышей. Здесь, у клуба, у

травянистой поляны-площади, тоже со скатом в одну сторону, и обрывалась

дорога, а обрываясь, постепенно, еще от въезда, от сараев у двухэтажек,

погружалась все глубже в вязкую жижу, чтобы окончательно утонуть в ней тут,

у верхней кромки травянистой поляны, охваченной слева щитовыми домиками, в

одном из которых был сельсовет, в другом — контора совхоза. Без оград и

палисадников, они казались и вовсе неуютными, озябшими под дождем и

одинокими.

В конторе было так же неуютно, как и на улице. В кабинете — голые стены

да пустой стол, за который присел молодой директор, недавно сюда назначенный

сразу с завгаров и к должности такой, к роли головы в хозяйстве еще не

привыкший. Сидел, посматривал в окно и не знал, куда же послать машины на

вывозку скошенных трав. Еще вчера не смогли пробиться ни в одну бригаду, с

полпути тракторами вызволяли, где-то и сейчас еще две машины «сидят». Так то

было вчера, а сегодня — всю ночь лило — и вовсе не проехать.

— Дорог-то в хозяйстве — ни метра, — сказал он, словно бы оправдываясь

перед нами, приехавшими дознаться, почему из отстающих никак не

выкарабкается совхоз. — Поэтому сейчас мы с вами и посмотреть ничего не

сможем. Правда, на новую ферму можно пройти, она тут рядышком. Можно по пути

торговый комплекс посмотреть, — он еще строится.

Вышли опять на поляну. Председатель сельсовета присоединился к нашей не

очень разговорчивой компании, а потом и секретарь партийной организации,

многие годы до этого возглавлявший местный Совет. Оба в здешних местах

выросли, видели Сельцо до войны («Тоже было не крупнее») и после («Ни одной

избы не осталось, все фашисты пожгли. И людей в избах, за помощь

партизанам...»).

— Тут партизаны были?

— Ну как же... Помните обращение Твардовского к партизанам Смоленщины?..

За Починками, Глинками...— начал вдруг читать секретарь парткома тихим

голосом, будто это вовсе и не стихи были, а задушевный разговор с поэтом

пересказывал.