— А как же, даже макет есть, в смоленском музее он. Брат Твардовского

сделал.

Хочется, чтобы поняли это и в нашем Союзе писателей. Может, совместными-

то стараниями все это получилось бы быстрее и лучше?

Осенью того же 1943 года, ступив на разоренную отчую землю, Твардовский

думал: «Если так стерто и уничтожено все то, что отмечало и означало мое

пребывание на земле, что как-то выражало меня, то я становлюсь вдруг

свободен от чего-то и ненужен».

И тут же: «Но потом подумаешь и так: именно поэтому я должен жить и

делать свое дело. Никто, кроме меня, не воспроизведет того неповторимого и

сошедшего с лица земли малого мира, мирка, который были теперь есть для

меня, когда ничего от него не осталось...»

Не знаю, по каким причинам не «воспроизвел» он этот мир. Наверное,

потому, что неловко было ему, живому, на месте исчезнувшего хутора, а потом

и распаханного, затевать строительство. Но мы знаем, какая была у

Твардовских изба — макет есть. И поле, и пашня на косогоре не пострадают,

если мы поставим на взгорке рубленую избу. Избу, а не дворец из стекла и

бетона, от которого никогда не уловишь запаха крестьянского подворья. В ней

и музей создать.

Это надо здесь живущим (помню я, какую гордость вызывало у нас,

мальчишек, лишь упоминание о том, что мимо нашего поселка проезжал или

останавливался знаменитый человек). Нужно здешнему краю.

Это нужно всем нам, нам и нашим потомкам. Потому что нет, не может быть

поэта без родины, как нет реки без истока.

«Без своей Ясной Поляны, — писал Лев Толстой, — я трудно могу себе

представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть,

яснее увижу общие законы, необходимые для моего Отечества, но я не буду до

пристрастия любить его».

А мы? Если хотите узнать поэта, побывайте у него на родине, советовал

Гёте. Потому что, признавался великий наш Н. А. Некрасов, посетив родовое

Грешнево, «Всему начало здесь, в краю моем, родимом!..». Там начало, исток

человеческой жизни. Там мы лучше поймем поступки и мысли, волновавшие

человека всю его жизнь.

«Для всякого художника, в особенности художника слова, писателя, наличие

этой малой, отдельной и личной родины имеет огромное значение», — писал

Твардовский. Для понимания художника — тоже. Тем более такого, для которого

все то, что было заложено в детстве, в ранней юности, в родном краю, играло

такую большую роль на всем его творческом пути. И связь эта со своим началом

не слабела с годами, хоть уже и не было «неповторимого и сошедшего с лица

земли малого мира», а лишь переосмысливалась.

И что ж такого, что с годами

Я к той поре глухим не стал

И все взыскательнее память

К началу всех моих начал!

Я счастлив тем, что я оттуда,

Из той зимы, из той избы.

И счастлив тем, что я не чудо.

Особой, избранной судьбы.

— Вот здесь изба и кузня стояли, на этом месте... — показали мне еще раз,

но теперь уже не издали, а ступив ногой.

По косогору, по бывшему подворью волновался на ветру поникший от влаги

ячмень. За подворьем березки грустно роняли капли с листьев. Дождь кончился,

а тут, под деревьями, он словно бы еще продолжался.

И повеяло летом,

Давней, давней порой,

Детством, прожитым где-то,

Где-то здесь, за горой.

Я смотрю, вспоминаю

Близ родного угла,

Где тут что: где какая

В поле стежка была,

Где дорожка...

Мне показалось, я услышал живой голос. Нет, я не был знаком с

Твардовским. Это листья, капли, травы, хлеба нашептали. И мы вроде бы

познакомились, поговорили...

* * *

Возвращались в Починок через Лучесу — так дорога пролегала. На пологом

косогоре увидел большой фруктовый сад — общественный, стелу, словно бы из

клумб вырастающую, а в саду — не громоздкое, а отовсюду видное здание —

музей истории Лучесы. Я бывал в нем несколько раз, подолгу стоял перед

экспонатами и старыми фотографиями, читал вырезки из пожелтевших от времени

газет и выписки из протоколов крестьянских сходов. И постепенно привыкал,

что музей — явление для Лучесы обычное, потому даже не упомянул о нем.

Однако увидел его теперь и подумал: надо исправить свою оплошность, надо

спасибо сказать Сергею Ивановичу Бизунову. В трудной, беспокойной должности

хозяина большой колхозной усадьбы он действительно ничего не забыл сделать,

чтобы людям жилось и работалось хорошо, чтобы любили они родимый край свой и

землю.

7. БЫЛА ДЕРЕВНЯ НАД РЕКОЙ…

Еще месяц назад не помышлял, не собирался Михаил

покинуть свой дом, поставленный собственными руками.

Поставленный за лето. Но еще дольше готовился к этому

важнейшему в его жизни событию. Годами накапливал

кирпич, складывая его в углу двора, подкупал по мешочку

цемент и — под навес у старой хатенки. Туда же волок на

плече и рулон рубероида, и доску, и лист шифера, — все,

что могло сгодиться и добротно лечь в стену ли, на пол

или потолок. Лишнего, знал Михаил, не будет. Все надо ставить заново. Ни

хатенку, ни сарай, да и летнюю кухоньку ни к чему уже не приспособишь,

нечего и разбирать: спихнуть да и только. Разве на дрова что сгодится. Так и

оказалось.

Новый дом на крепком каменном фундаменте поставил окнами к реке,

просторно разместив его среди яблоневого сада. Поставил и сказал коротко:

— Всё.

Молодая жена поняла это как выдох намаявшегося человека, избавившегося

наконец-то от бесконечных хлопот, усилий и напряжения.

Мать-старушка всплакнула, припомнив всю свою жизнь, и согласилась:

— И можно бы лучше, да некуда — и крепкий, и просторный, два века

простоит.

Это же подтвердили и деревенские старики, приходившие поглазеть на

Михайлов дом.

— Много хороших дворов в Ясеневке, — рассуждали они, сидя на лавочке под

ивами, — однако этот, пожалуй, получше и попросторней других будет.

Рассуждали не без гордости за свою деревню. Вроде бы и невелика, всего

сотня дворов, однако же вон как новеет.

А стояла Ясеневка, если смотреть с востока, от реки, так высоко, что все

сто дворов четко обрисовывались на небесной голубизне. От этого даже в

непогодь деревня казалась светлой и чистой, вовсе не знающей вязкой грязи на

улицах. Стояла, как утверждали те же старики, со дня сотворения земли. Река,

мол, потекла здесь потом. Дотекла прямиком до здешних мест, а тут-то на пути

Ясеневка ей попалась. Вот Ворожея и изогнулась дугой вокруг домов, садов и

огородов, словно обняла.

Так, казалось им, и было. Во всяком случае так, словно бы нехотя,

изогнулась автострада, которую проложили совсем недавно, каждый малец

помнит. Уж куда прямее! Не дорога — стрела, на деревню направленная! Так и

казалось, рассечет Ясеневку надвое. Геодезисты трубы уже нацеливали. С

рейками через дворы ходили. А потом все же влево вдруг подались перед самой

деревней. Обошли ее, а уж потом снова выпрямили. Вот как! Ни один двор не

потеснили насыпью.

Этот факт частенько побуждал дедов на обстоятельные беседы и размышления.

Сверяя поступок строителей со своим крестьянским трудом, они подводили под

него вовсе даже не экономические или иные какие расчеты, а чисто

нравственную основу.

— Вот так и на косовице бывало. Смотришь, чтобы ненароком гнездовье не

порушить. А уж когда не углядишь, то вся душа изболится. На двор сено

свезешь, радуешься: все, мол, управился. Однако перед глазами нет-нет да и

трепыхнется птаха, пискнет жалобно. Чему ж ты, мол, радуешься, дурень. Дело-

то ты сделал, да меня разорил.

Но только отстроился Михаил, только промолвил: «Всё» — и, сходив на речку