искупаться, побродив по саду, взял в руки газету, чтобы отдохнуть и

приобщиться к событиям внешнего мира, как наткнулся на карту района.

«Так, где тут Ясеневка?» — подумал он. И вдруг, как утверждала потом

мать, вроде бы простонал и выругался. Должно быть, наломался, вот поясницу и

схватило, решила она и присоветовала укрутиться шерстяным платком.

Михаил не слышал ее. Он смотрел на кресты, которыми пестрела карта.

Одному не нашлось места, прилепился внизу, а через черточку разъяснялось и

его значение: «Неперспективные села».

«Ай да-да», — только и подумал Михаил, еще не понимая всего значения этих

крестов и слов, но чувствуя, что они затрагивают его, грозят ему,

предупреждают и посмеиваются над ним, презрительно выговаривая: «Не-пер-

спек-тив-ный...»

Однако постепенно успокоился, так как время шло, а действий никаких не

замечалось. Должно быть, ошибка какая-то. А если не ошибка, то мероприятие.

Одно из тех, о которых тут же забывают. Ясеневка жила, как и до креста на

ней. Одни в поле работали, другие на ферме, которую, кстати, колхоз построил

всего три года назад.

Анализируя этот факт, Михаил приходил к успокоительному и вполне

логичному выводу: не стал бы колхоз ферму у Ясеневки грохать, если бы и

правда она на переселенье намечалась. Да и зачем переселять ее, если дворов

в ней не уменьшается, стоят один к одному, и все кирпичные, просторные,

заново отстроенные: одни вскоре после войны, другие и вовсе недавно, а

потому добротные. Не деревянные, не разберешь, на полоз не поставишь. Нет,

чушь какая-то.

К такому же выводу пришел и сосед. Завез уже было кирпич, чтобы сарай

подновить, но его припугнули штрафом: запрещено, мол, в неперспективном селе

не только строить, но и ремонтировать.

— Это почему же? Мой двор, мой дом, что хочу, то и делаю.

— Запрещено, и все тут,— отвечали и в сельсовете, и в правлении колхоза.

Конечно, Михаил мог бы жить и, как говорится, не тужить. Что из того, что

запрещают. Ему и не надо ничего строить, не предвидится и ремонт. Однако

уверенность покинула его. Он уже не чувствовал той радости и прочности в

жизни, какая была в нем, когда сказал решительно и коротко: «Всё».

Выходит, еще не все, рано успокаиваться, что-то предстоит еще, и, быть

может, самое трудное, так как истратил и сбережения, и силы, и мечту. Уложил

их, как говорится, со старанием и любовью под каждый кирпичик, под дощечку

каждую. По крупице всюду распределил, чтобы не только крепким был дом, но и

уютным, теплым, видом своим радующим хозяина и прохожего.

Теперь уже ничто не радовало его: ни просторный дом, в котором он

собирался женить будущих детей своих, ни сад, который отец, недавно умерший,

не решился вырубить даже в те годы, когда каждое фруктовое дерево облагалось

налогом и когда все вокруг предавали сады топору. Поселилось какое-то

щемящее чувство обиды и все усиливающейся апатии.

А обида была не только на тех, вовсе неизвестных ему людей, почему-то

пометивших Ясеневку крестом и пожелавших ликвидировать ее из каких-то

непонятных ему побуждений. Обидно было и за себя: надо, надо было думать,

умом жить, а не сердцем. И в райцентре было место, и в городе, однако ж

вот...

Не мог Михаил простить себе этого, потому что давно ходили слухи о

сселении и укрупнении. Слышал, что сселение одних деревень и укрупнение

других вызвано заботой о благоустройстве и ликвидации различий, что для

этого предстоит переселить каждого второго сельского жителя. Но он не

полагал, что это будет выражено вот так категорично: «Запрещено, и все тут»,

что благоустройство потребует переселения не только хуторов и деревень-

малодворок, но и Ясеневки.

Свою деревню он считал большой и благоустроенной, не по-городскому

благоустроенной, но вполне прилично. Почти в каждом дворе была скважина, так

что воды хватало. В домах стояли плиты, а газ к ним хранился в баллонах за

стеной. Не слишком утруждало и индивидуальное водяное отопление. Во всяком

случае, все это пока устраивало Михаила. А если что и требовалось

«ликвидировать» так это, по его мнению, чтобы жена уходила на ферму не в

четыре утра, а возвращалась не в двенадцать ночи. Чтобы он, механизатор,

имел летом если не свободные вечера, то хотя бы выходные, о которых он пока

только слышал. Пусть не по два дня, как в городе, а один, для начала.

Что из того, если он и переселится в Лазурное — на центральную усадьбу

колхоза? Ну, полюднее и посуше на улице. Магазин рядом и Дом культуры. Да

ему-то что до этого Дома, если работа останется той же, если и он и жена все

так же будут возвращаться домой, только чтобы выспаться? «Нет, не то что-то,

— рассуждал Михаил. — Не с того боку благо надумано делать».

Однако и сидеть больше не мог. Сколько ни выжидай, а получалось теперь,

что живет он в Ясеневке вроде бы временно. И как бы снова не оказаться в

дураках. К тому же кое-кто, махнув на все, уже съехал молчком. Так что

деревенский ряд оказался вдруг щербатым. И теперь, по всему видно, будут

выпадать дома из стройного ряда один за другим. А раз так, то когда-то

придет и его черед. Пусть и не скоро, пусть эта канитель протянется еще лет

десять—двадцать. Но потом, на старости-то что? Нет, жить в неопределенности

он тоже не мог. Нужно было что-то придумывать, на что-то решаться.

Легко сказать: придумать, решиться. Для него это значило бросить родной

дом, в который он вложил свою душу и думу о благополучии, покинуть привычный

уют, оставить деревню с погостом на холме. Это значило начинать жизнь

заново, в чужом месте, где надо привыкать к людям, ко всему, что будет

окружать. Не будет привычных тропинок к реке, на которых каждую ямку он

знает. Не будет двора, в котором вырос. И яблонь не будет. И брат не всякий

раз приедет в гости. Что ему новое место? Не будет родины.

Если бы не знал всего этого Михаил, может, и легче было бы. А он помнит, как

в армии по этим тропинкам тосковал, по речке, саду, по голубому горизонту,

на фоне которого четко вырисовывалась милая, тихая, родная Ясеневка. Должно

быть, оттого и название у нее такое. Во всяком случае, ни одного дерева

ясеня в деревне не было.

Выручало Михаила лишь то, что он не сомневался в какой-то высшей

разумности всей этой затеи, о которой даже председатель сельсовета Иван

Сергеевич Петров знал одно: за ремонт и застройку в неперспективном селе он

не только имеет право, но и должен штрафовать нарушителей, то есть жителей

этого села.

Правда, эту строгость пробовал было смягчить председатель колхоза, — на

ферме-то, которая рядом с селом, нужны люди! Мол, как же это так, чтобы

человеку нельзя было жить там, где... Но и Семен Иванович вынужден был

умолкнуть и отступиться, получив из района выговор и внушение, что это вовсе

не временная кампания, а «важнейшая социальная задача по сближению уровней».

Так что и Семену Ивановичу ничего не оставалось, как пригласить в кабинет

Михаила Матвеева и завести разговор о кредите, о материалах, которыми колхоз

готов пособить ему при строительстве дома на центральной усадьбе.

Михаил сидел и думал, поглядывая в окно. Думал о том, что, пожалуй, мог

бы и еще раз построиться, если бы, скажем, пожар случился. Но построиться в

своем дворе. Там каждый выдавшийся свободный час — твой, что-то положил,

что-то прибил. И под рукой все, и на глазах. А в соседнем селе дом заложить

— дело долгое, несподручное и рискованное. Без присмотра не оставишь. Все,

что завез, надо быстро в дело, иначе не навозишься. Значит, нанимать кого-то

надо. А ему это теперь не по карману. Что из того, что кредит председатель