до мелодрамы рассказ об одиночестве, заброшенности человека в современной

жизни («В убогом рубище, недвижна и мертва…»).

Но рядом с таким вариантом социального психологизированного «рассказа

в стихах» печатается шедевр интимной лирики Апухтина — «Ночи безумные,

ночи бессонные…». Ясно, какую трансформацию претерпевает здесь лиризм в

собственном смысле слова. Лирика приобретает тоже повествовательный

характер, с одной стороны, и характер психологической эксцентрики,

нарушающей обычный тусклый колорит жизни, с другой стороны. Получается

совсем необычное лирическое «я» — с точки зрения поэзии 20 – 30-х годов,

например. Повествовательность и взвинченный психологизм превращают и

интимную лирику в цепь «рассказов в стихах», органически соседствующих с

«рассказами в стихах» в прямом виде. Именно на этом основании Апухтин

переходит в музыку. Если стихи Фета вызывали музыку музыкальным же,

мелодическим построением, то Апухтин привлекает композиторов совсем

иным, а именно — обостренной психологической темой, дающей возможность

музыкальных перетолкований, с одной стороны, и правдоподобными,

«узнаваемыми» бытовыми мотивировками — с другой стороны. Не случайно те

же «Ночи безумные» в интерпретации Чайковского и в непосредственной

форме цыганского романса ушли обратно в русскую жизнь, в русский быт.

Все это не столько соединяется в одно целое, «роман в стихах», сколько

дробится на цепь повествований. Получается как бы сборник рассказов в

стихах. И тут Апухтин оказывается не только продолжателем поэзии 40 –

50-х годов, но и современным поэтом, восьмидесятником. После рассмотрения

поэзии Апухтина становится вполне ясной нелепость трактовки А. Волынским

этой поэзии как хранительницы заветов эпохи Пушкина и Лермонтова.

Современная Апухтину критика недооценивала и вообще не видела в

подлинной исторической перспективе поэзию 40 – 50-х годов, поэтому и

подлинная генеалогия Апухтина была ей не видна. Однако линию связей

Апухтина с современностью она улавливала. Так, К. Арсеньев писал:

«Чрезвычайно интересны попытки г. Апухтина внести в поэзию

психологический анализ, нарисовать в нескольких строфах или на нескольких

страницах одно из тех сложных душевных состояний, над которыми с

особенною любовью останавливается современная беллетристика»15. Само это

наблюдение не развито сколько-нибудь полно; под поисками современной

беллетристики понимается, скорее всего, психологизм типа прозы М. Альбова

или К. Баранцевича (сам Апухтин в современной прозе ценил больше всего

Л. Н. Толстого и, вероятно, свои искания в стихе как-то соотносил с

аналитическим психологизмом Толстого). Наиболее любопытно в наблюдении

Арсеньева то, что оно может быть связано с общими его размышлениями о

сдвинувшихся в эту глухую пору отношениях между поэзией и прозой:

«Поэзия, если можно так выразиться, осаждена прозой в самых главных своих

позициях; демаркационная линия между ними стерта, нарушена в тысяче

пунктов»16. Однако объяснение этому явлению дается наивно-

формалистическое — оказывается, в русском стихе больше нечего делать после

Пушкина и Лермонтова, и найденная поэзией 20 – 30-х годов гладкость стиля (к

которой сводятся у К. Арсеньева достижения поэзии 20 – 30-х годов) теперь

овладевает прозой. Попутно дается пренебрежительная характеристика поэзии

40 – 50-х годов.

Исходя из всего сказанного, следует заключить, что молодому Блоку поэзия

Апухтина могла и должна была представляться противовесом к поэзии Фета в

некоторых важных, творчески существенных отношениях. Она могла, прежде

всего, оказать некоторую помощь в разработке лирических образов-характеров.

В поэзии Фета прямые и ясные отношения между «природным» и

«психологическим» были связаны с неиндивидуализированными,

общелирическими, если можно так выразиться, образами действующих лиц,

участников стихотворной сюжетной ситуации. В анализировавшихся выше

15 Арсеньев К. К. Русские поэты новейшего времени. А. Н. Апухтин. — В

кн.: Критические этюды по русской литературе Пб., 1888, т. 2, с. 137.

16 Там же, с. 96 – 97.

стихотворениях Фета лирический субъект представлен безличным

местоимением «мы». В этих любовных ситуациях нет, по существу, единичных

лиц. Ситуация, тема подчиняет себе возможное лирическое «я». Это вообще

характерно для Фета — дело не меняется даже там, где «я» и «ты» несколько

по-разному (или даже совсем по-разному) оценивают ситуацию, действуют в

сюжете: все равно они действуют в общем комплексе «мы», противостоящем

«природному» началу (которое может быть расширено до космоса, до мирового

целого). Это, конечно, имеет смысловой, содержательный характер, и потому-то

так жестко предопределена противоборством или гармонией двух начал

композиция стиха. В плане общефилософском, мировоззренческом, такое

построение для Блока является чем-то искомым, желанным, «путеводной

звездой». Практически, на деле оно оказывается неосуществимым. Выделяются

два лица — «я» и «ты», с очень разным поведением, разным душевным

рисунком, разной жизненной направленностью. Вокруг женского образа в

ранней лирике Блока чаще всего сосредоточиваются те «источники жизни, света

и тепла», о которых писалось в цитированном выше письме к К. М. Садовской;

и не случайно, конечно, в самом же этом письме и в этой связи далее

появляются стихи Фета («Не здесь ли ты легкою тенью…», из цикла «К

Офелии»).

Совсем иным чаще всего предстает в ранней блоковской лирике мужской

образ-характер. В том же письме от 1898 г. к К. М. Садовской, несколько

литературно-условном и тем более, конечно, показательном именно для

представлений молодого поэта о лирическом субъекте, Блок характеризует себя

как «… холодного безнадежного эгоиста, который заботится только о себе»

(VIII, 8). В более позднем письме к ней же — от 31 марта 1900 г. —

автохарактеристика строится на подчеркивании психологической

противоречивости: «Со мной бывает вот что: я — весь страсть, обожание, самое

полное и самое чистое; вдруг все проходит, — является скука, апатия (мне

незачем рисоваться), а иногда отчаянная беспредметная тоска» (VIII, 11). Такой

психологически двойственный портрет, естественно, уже не может

«подкрепляться» цитатой из Фета: лирическое «я» фетовских стихов, даже в тех

случаях, когда его линия поведения не совпадает с жизненной позицией

героини (как, например, в стихах, посвященных Лазич), все-таки всегда

соотнесено с «ты» и с «природой», всегда по существу не двойственно по самой

своей основе, всегда возникает в некоем общем лирическом потоке — теме

стихотворения. Блоку и здесь нужна цитата: в конце письма появляется

лирическая формула из письма Онегина к Татьяне. Здесь все характерно: и то,

что литературный материал последовательно привлекается для осмысления

личных отношений, ощущается как жизненный, и соответственно — жизненное

отношение литературно обрабатывается; и то, что герои жизненного романа

осмысляются порознь, как разные лица, и в виде совсем разных лиц, с разными

душевными темами, выступают в стихах. Для стихов же наиболее

существенным оказывается то, что нет и не может быть единого лирического

потока, ведущего единую тему, потому что человеческие лица отчетливо

выступают порознь, как особые психологические портреты. Тут-то и может

оказать помощь Апухтин, с его разработанными лирико-психологическими

сюжетами, образующими своего рода «рассказы в стихах» о разных, но

решаемых чисто лирическими средствами лицах, своего рода «характерах» в

поэзии.

Вообще же выделившийся из лирического потока субъект лирики окажется