этих разъединенных начал — духа и плоти, и он легко достижим в
индивидуальном плане. Ясно, насколько тесно это связано с Соловьевым и как,
с другой стороны, еще дальше уплощаются, вульгаризируются используемые
здесь отдельные положения немецкого идеализма. (Кроме Соловьева,
Мережковский, видимо, испытал сильное воздействие драматической трилогии
Ибсена «Кесарь и Галилеянин», где очень отчетливо звучат гегелевские темы и
идеи.)
«Общественный» аспект построений Мережковского точно так же
представляет собой вариации религиозно-схоластических догм Соловьева.
Поскольку церковь исторически повинна в искажении учения Христа, то ее
необходимо перестроить. Надо изгнать из нее «черные» тенденции
умерщвления плоти, приблизить ее к земным, мирским делам, и это-то и может
создать искомую «гармоническую», «синтетическую» общественную структуру,
свободную от социальных противоречий и конфликтов, раздирающих
современную общественную жизнь. В этом плане Мережковский ближе к
кадетского типа «либерализму», чем Соловьев: он много говорит о
нетерпимости подчинения православной церкви самодержавию, о
необходимости демократизации церкви48. В основном же программа
оздоровления, «гармонизации» общественной жизни через церковь ничем не
отличается от программы Соловьева. Такова эта «деятельная», «жизненно-
практическая» концепция Мережковского, применявшаяся им и в публицистике,
и в романах, и с особенной последовательностью — в критических
исследованиях русской и мировой литературы. При всей своей явной
фантастичности, надуманности, отдаленности от насущных дел современности,
эта программа, развертывавшаяся с известным литературным блеском, по
свидетельству современника, встревожила реакционные круги: «После первых
собраний Религиозно-философского общества заговорили тревожно в
церковных кругах: Мережковские потрясают-де устои церковности;
48 См. хотя бы: Мережковский Д. Теперь или никогда. (О церковном
соборе). — Вопросы жизни, 1905, № 4 – 5, с. 295 – 319.
обеспокоился Победоносцев». «Мережковский — тогда был в зените: для
некоторых он предстал новым Лютером»49.
Головная, фантастическая концепция устранения жизненных противоречий
мыслительными операциями, с одной стороны, «преобразованием церкви» — с
другой, при всей идейной и практической невооруженности молодого Блока,
вызывала у него сомнения. Как показывают записи юношеского дневника, Блок
не соглашается с возможностью столь легкого, простого решения творческих
проблем, волновавших самого молодого поэта, как то, что предлагалось
Мережковскими вслед за Соловьевым: цельную личность, лишенную
противоречий современного человека, столь легко, путем головного «синтеза»,
создать невозможно — таков ход мысли Блока. Эти блоковские сомнения
достаточно ясно выражены, скажем, в черновике письма от 14 июня 1902 г. к
З. Н. Гиппиус, включенном в текст дневника: «… Вы говорили о некотором
“белом” синтезе, долженствующем сочетать и “очистить” (приблизительно)
эстетику и этику, эрос и “влюбленность”, язычество и “старое”
христианство…» (VIII, 29). Такова позиция Мережковских. Блок спорит
«относительно возможной “реальности” этого сочетания», так как ему кажется,
что «оно не только и до сих пор составляет “чистую возможность”, но и
конечные пути к нему еще вполне скрыты от нашей “логики”» (VIII, 29). Иначе
говоря, по Блоку, все это построение — нереально, нежизненно,
неосуществимо. Не в том дело, что не нужна цельная личность современного
человека. Она, бесспорно, нужна, и, безусловно, надо искать пути к
преодолению расщепленности, противоречивости, односторонности
человека, — однако, при всей запутанности терминологии Блока, видно, что он
не верит схематическим построениям, искусственно устраняющим эту
противоречивость: «… всякий
сколько-нибудь реальный синтез есть
“человеческий” угол зрения» (VIII, 30) — иначе говоря, не внушают доверия
«общественные» схемы, игнорирующие конкретность человеческого характера
и его реальных устремлений; в целом же, по Блоку, «этот вопрос граничит уже с
образом жизни» (VIII, 30) — т. е. построение схем угрожает подмять под себя
жизненную логику поведения людей.
В особенно отчетливой и законченной форме неприятие Блоком теории
«синтеза» выражено в подводящей итоги размышлениям поэта над книгой
Мережковского о Толстом и Достоевском заметке «Возражение на теорию
Мережковского». Опубликовав заметку в качестве приложения к тексту
юношеского дневника, В. Н. Орлов поступил совершенно правильно: эта
заметка резюмирует не только изучение Блоком Мережковского, но и всю
внутреннюю полемику с теорией «синтеза», проходящую через дневник50.
Несмотря на запутанную, мистифицированную форму изложения, молодой
49 Белый Андрей. Начало века, с. 172.
50 Обосновывая приложение заметки к дневнику, В. Н. Орлов указывает, что
«по содержанию она тесно примыкает к дневнику 1902 г.» (VII, 474). Заметка
приложена к тексту дневника уже в первой публикации (Литературное
наследство, тт. 27 – 28, 1937, с. 356 – 357).
Блок обнаруживает здесь большую глубину мысли и трагедийное чувство
современности. Религия «третьего завета», соловьевский «синтез» по
Мережковскому трактуются иронически, как попытка соединить несоединимое:
«… он дает рассудочный выход, говорит: “Ей, гряди господи”, как будто: “Зина,
нет ли молока?”» (VII, 68). Рассудочный схематизм, конструктивность, попытки
механического слияния противоречий — вот что находит Блок в
антиисторических построениях Мережковского. Примечательность возражения
Блока на теории Мережковского в том, что ни в какие «синтезы»,
гармонизирующие выходы из современного положения вещей, он не верит.
Всяким «синтезам» противопоставляется «катастрофическое» чувство
современности. Уже здесь, в 1902 году, с огромной силой буквально вырывается
из-под мистической шелухи слов своеобразный блоковский подтекстовый
«катастрофический» историзм, противопоставляемый «синтезам»:
«Констатированье без разрешения. Скука потенциального (а не свершившегося)
конца всемирной истории. Скука — потому что это не конец мира, а только
исторического процесса» (VII, 67). Опустошенный, мертвенный взгляд на
прошлое, на историю51 следует, в свою очередь, из отстранения от этой жизни,
из подмены ее требований синтетическими конструкциями «… сверхнауки,
сверхискусства и т. д. — до сверхжизни» (VII, 67). Отсюда вырастает
проходящая через всю заметку мысль: Мережковский ставит себе задачей чисто
умственным, логическим путем преодолеть трагические противоречия
современного мира и современного человека. Но так как при этом отсутствует
историческая перспектива, «будущее», и одновременно ясно проступает
стремление обойти реальный трагизм жизненных противоречий, затушевать их,
а не трезво глядеть на них и пытаться искать реальный выход
(«констатированье без разрешения»), — то получается на деле только одно из
выражений современного кризиса сознания, но не его преодоление. Такова
итоговая формулировка заметки: «Болотце обходимее и безопаснее наших
трясин» (VII, 68). Следовательно, выходит, что теория «синтеза» — это
«трясина».
В конечном счете, не так существенно, понимал ли Блок, что речь здесь
идет не только о Мережковском, но и о Соловьеве, что Мережковский еще
дальше вульгаризирует, уплощает Соловьева, а реальной разницы в самой
основе тут нет никакой. Скорее всего — он не столько не видит, сколько
старается не видеть сходства. «Возражение на теорию Мережковского»