То, что «Дама» испытывает «ущерб», умирает, — означает, что она оказалась не
носительницей «гармонии», «синтеза», но подверженной «катастрофе». С этим
связана тема «изменения облика», проходящая через весь раздел
«Неподвижность». «Но страшно мне: изменишь облик Ты» — так говорится в
первом же (после «Вступления») стихотворении «Неподвижности»
(«Предчувствую Тебя…», 1901). В том стихотворении, о котором у нас сейчас
идет речь, гибель «королевы» рисуется на фоне «ущерба», который испытывает
и поклонник «Дамы»: рыдающий «у дверей Несравненной Дамы» «в плаще
голубом», он слышит также, как «кто-то вторил, закрыв лицо». Это — его
двойник. Но, таким образом, он тоже ущербен, причастен «космической
катастрофе», ибо «двойничество» означает неполноценность, раздробленность
его сознания. Понятно, что если бы это был просто рассказ о конкретной,
обычной (хотя бы и очень большой) любви, — тут было бы невозможно
театральное оформление ситуации. Не было бы ни «королевы», ни ее
поклонника «в плаще голубом», ни «незнакомца с бледным лицом». Это значит,
что «театр» тут — не просто прихоть, эстетическая побрякушка дурного тона.
«Театр» означает здесь скрещение, сплетение огромного индивидуального
чувства с «общим», «мировым», «космическим», «катастрофическим». «Театр»
означает также, в своей простейшей или даже банальной наглядности, особую,
не бытовую, не эмпирическую конкретность происходящего именно как
«мирового». Ни одно стихотворение Андрея Белого нельзя прочитать так
просто. Мифологические, условные образы (скажем, образы кентавров или
гномов в «Золоте в лазури») не сложатся в такую ясную и четкую
драматическую ситуацию, как у Блока. С этой точки зрения «театральное»
является носителем большой и в основе своей подлинно человеческой эмоции,
но эмоция эта обобщена, поднята на уровень «космического» и поэтому не
может быть сведена к лиризму обычного повествования о счастливой или
неразделенной любви. Прочесть все это вне условности, обобщения,
«театра» — означает только неверное восприятие Блока и больше ничего.
Поэтому все неоднократно предпринимавшиеся попытки толковать «Стихи
о Прекрасной Даме» как обычную «историю одной любви» не отличаются
особой убедительностью, какими бы мотивами они ни подсказывались. Более
или менее ясны поводы, подсказавшие Н. С. Гумилеву его интерпретацию
блоковской первой книги. В рецензии на второе издание этой книги Гумилев
писал: «О блоковской Прекрасной Даме много гадали — хотели видеть в ней —
то Жену, облеченную в Солнце, то Вечную женственность, то символ России.
Но если поверить, что это просто девушка, в которую впервые был влюблен
поэт, то мне кажется, ни одно стихотворение в книге не опровергнет этого
мнения, а сам образ, сделавшись ближе, станет еще чудеснее и бесконечно
выиграет от этого в художественном отношении». Выше же в статье Гумилева
говорится, что в творчестве Блока нет ни литературных, ни философских, ни
социологических проблем, а что поэт «просто описывает свою собственную
жизнь»61. Очевидным образом пытаясь оттолкнуться от символизма и явно его
упрощая, Гумилев вместе с тем стилизует Блока под искомую им
акмеистическую «простоту», хочет сделать старшего поэта своим союзником в
этих поисках упрощенной, лишенной большой жизненной противоречивости,
конкретности. Такой конкретности в книге Блока нет, Гумилев приписывает
Блоку то, что он хотел бы в нем видеть. Другой критик видел за образами
первой книги Блока «… незатейливую, русскую провинцию: помещичью
усадьбу на холме, голубятню, румяную соседскую барышню, речку, церковку,
61 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии Пг., 1923, с. 154 – 155.
молодой березняк». Далее оказывается, что Блок «… преображал житейское в
Иное»62. Первая часть описания очень колоритна, но к книге Блока
безотносительна; во второй части Блок больше похож на Андрея Белого, чем на
самого себя. Описание, видимо, подсказано любовью к поэзии Блока, но оно
неточно. Реальный оригинал от него далек.
Критики пытаются найти у молодого Блока прямые и открытые связи с
реальным миром человеческих отношений, с действительностью — поэтому у
них и получается так, что «роман о Даме» может быть прочитан в кругу этих
отношений, «реально». На деле же у Блока очень острое чувство общего
неблагополучия, катастрофичности, и оно воспринимается в явных связях с
драматизмом личных отношений, но и то и другое принимает фантастическую
форму потому, что как раз отсутствует среднее звено: обычный ряд людских
связей, та повседневная жизнь, которая чаще всего образует «материю»
искусства. Это связано со стремлением Блока разделить и противопоставить
друг другу «космически-общее» и социально-общественное, в чем выражается
идейная незрелость Блока. Но косвенно в этом же проступает и сильная сторона
блоковской поэтической деятельности: неверие в мистические схемы,
обобщающие и подгоняющие под идеалистический шаблон реальные
отношения. В «театральном драматизме» блоковских лирических сюжетов
сказывается присущее Блоку, как большому поэту (хотя и «начинающему»),
чувство жизни.
Совсем иначе все в этом смысле у Андрея Белого: он не боится включения
в лирику действительной ситуации, потому что он верит в мистическую схему, с
которой прямо соизмеряется реальный материал. В «Золоте в лазури» есть
целый ряд стихов, где зарисовки реальных отношений по-особому лирически
освещены. Таковы стихотворения из раздела «Прежде и теперь». «Прежде» —
это стилизации под XVIII век, «теперь» — попытки нарисовать сегодняшних
людей. Вот стихотворение «Свидание» (1902):
Время плетется лениво
Все тебя нету да нет.
Час простоял терпеливо.
Или больна ты, мой свет?
Рисуется любовь современного «фабричного», рабочего; воспроизводится
бытовая обстановка, передается все в речевом колорите героя. Ситуация
освещена лирически — и одновременно иронически. В своем роде это —
стилизация; автор не сливается с героем, а смотрит на него сбоку: он и жалеет
героя, и видит его переживание как «недолжное», в свете мистического идеала.
Ирония тут близка к соловьевской: действительность берется в «синтезе» с
идеалом, и одновременно подчеркивается ее всегдашнее несоответствие
мистическим схемам Такой ход дает в итоге лирический гротеск: «быт» всегда
62 Чуковский К. Книга об Александре Блоке, с. 28 – 29.
обобщен, как смешной кошмар:
Я встревожен назойливым писком:
Подоткнувшись, ворчливая Фекла,
Нависая над улицей с риском.
Протирает оконные стекла.
(«Весна», 1903)
В финале откровенно выражен «недолжный», гротесковый характер
действительности, вечно далекой от идеально-мистических стремлений:
В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки…
Мужичонка в опорках на двор
С громом ввозит тяжелые балки.
Все здесь в художественном смысле благополучно, потому что всему отведено
свое место: низкая действительность всегда низка, и рисовать ее следует
именно такой, без всякой боязни. Высокий идеал — всегда «в синих далях» и
всегда в «синтезе» с этой низкой действительностью. Все на своих местах, и
всему свой порядок.
Для молодого Блока, напротив, именно действительность, обычные
отношения людей постепенно становятся тревожной проблемой. Напряженное
несоответствие между высоким трагическим романом и повседневной
действительностью все больше осознается как выражение «общей тревоги». В
письме к отцу от 8 февраля 1902 г. еще относительно спокойно констатируется
отсутствие «естественной и свободной» жизни в стихе: «Вообще я мало где