- Да, брат! Гусар – это на всю жизнь!

- Вот потому и боюсь – появится какая-нибудь избранница, да уймет мой пыл!..

- Э-э, брат! Чему быть, того не миновать!

- …А ну, как начнет приставать с капризами!

- Тут-то детишки и утешат!

- По правде сказать, было дело, влюбился я там, на Кавказе…

- Вот это дело! Расскажи!

- Да что рассказывать… Влюбился, как Печорин на старости лет. Да не в княжну Мэри, а в простую черкешенку… Знаешь, ведь в совершенстве – красота, а в несовершенстве – прелесть…

- Ну, брат, да ты у нас просто герой нашего времени выходишь!

- А знаешь, Сергей Александрович, я часто последнее время Михал Юрича, друга нашего любезного, вспоминать стал. Хоть и разошлись наши пути, а никогда я его не забывал, а с годами и того больше. Вот и письмо его единственное берегу до сих пор пуще, чем драгоценность. И если скажут мне, что презрительный и заносчивый он был до пределов возможного – ну, так это неправда. И Кавказ к нам прилепился, потому что он его русским языком воспел больше чем кто-либо.

- Ты прав, Петр Аркадьевич. Но, к досаде, не помнят его здесь. Видно, время еще не пришло.

- Как подумаю – что бы сказал он, автор «Бородина», доживи он до такого позора! Разве могли мы, дети великой победы, думать, что через такое малое время побежденный будет диктовать нам свои условия! Все мы там, как узнали про мир этот позорный – плакали, как малые дети! Я с горя даже рассчитывал подать в отставку.

- Вот что я тебе скажу, Петр Аркадьевич. Есть большая политика, которая не нашего ума дело, а есть Россия, Отечество наше великое, которому и должны мы послужить, пока есть силы. А что и как – потомство рассудит!

- Есть у меня еще одно дело, Сергей Александрович. Не знаю, как ты на него посмотришь. Может, одобришь, может, осудишь. Но обещал я одному рекруту перед его смертью, что дам вольную своим крестьянам. Сказал, что всем в России дать не смогу, а своим дам. Может, кому мой поступок примером будет. Сколько же еще быть России «страной рабов, страной господ…»

- Благородный ты человек, Петр Аркадьевич, благородный! Только вот боюсь - не всем это понравится!

- Наверное, не всем понравится. А, впрочем, уверяю тебя, что мне все равно…

Тут мы, перейдя Полицейский мост, поравнялись с кафе Вольфа, и Мещерский, чтобы остудить нашу беседу, предложил выпить по стакану лимонада. Я проявил нерешительность, и в этот момент рядом с нами почти бесшумно остановилась карета. Соскочивший лакей откинул подножку, открыл дверцу, и в проеме кареты показалась женщина, очень красивая и благородная. Она огляделась, словно подыскивая кого-нибудь, кроме лакея, кто мог бы помочь ей спуститься. Я тут же кинулся, оттолкнул лакея и протянул ей руку со словами “Je vous prie, Madame”. Женщина благосклонно на меня взглянула и руку мою приняла. Спустившись, она сказала:

- Merci Monsieur. Voudriez-vous porter votre assistance a ma fille?

- Avec plaisir, Madame, - ответил я, опуская ее руку и оборачиваясь к карете.

Из глубины ее, обратив ко мне лицо, показалась молодая девушка. На секунду я застыл, застигнутый врасплох взглядом ее больших прекрасных глаз на бледном лице.

- Attention Mademoiselle, - смог лишь произнести я, придерживая девушку и чувствуя, как напряжена моя рука.

- Merci Monsieur, - поблагодарила меня девушка, еще раз одарив взглядом своих чудесных глаз, после чего вместе с матерью направилась в кафе.

- Мой бог! – произнес я, когда они удалились. - Какие глаза у этой девушки!

- Это графиня N с дочерью, - сказал Мещерский. - Завидная невеста, мой друг. И хороша необыкновенно!

Я, сняв фуражку, в смущении потирал шрам на голове.

- Хороша, безусловно, хороша…

- Да, а что же твоя черкешенка? Вышло у вас что-нибудь? – поинтересовался вдруг Мещерский.

- Ничего не вышло, кроме слез, - ответил я рассеянно. - И, слава богу…

Другое занимало меня в этот момент. Мне вдруг показалось, что я когда-то видел уже этот взгляд. Видел при каких-то удивительных и странных обстоятельствах, которые никак не хотели собраться в моей голове в единое целое.

- Итак, что ты скажешь про лимонад? Зайдем?– спросил меня Мещерский.

- Зайдем, - ответил я, решительно направляясь к входу.

Когда мы вошли, графиня с дочерью были уже устроены. Дочь графини сидела вполоборота, и половина ее лица, что была обращена к нам, отчетливо выделялась в свете окна.

И как только я взглянул на нее в этой пропорции - тут же все вспомнил.

«Это было…»

… Это было 26 августа одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Мы стояли под Бородином, чтобы, наконец, решительно сразиться с безбожником и узурпатором за нашу веру и Отечество.

Наш лейб-гвардии Гусарский полк находился в резерве и занимал позицию на правом фланге в лесу за пехотою. Накануне, надевши вместе со всеми чистое белье, я лег поздно и спал плохо, часто просыпался и прислушивался к ночным звукам. Всю ночь со стороны неприятеля доносились рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и несвязные крики. На нашей линии царствовало молчание. Сквозь сон я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции:

«Водку привезли! Кто хочет, ребята, ступай к чарке!»

В ответ слышалось:

«Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!»

Когда рассвело, все уже были на ногах, готовые выступить в любой момент. В шестом часу утра взошло солнце, но видеть его из-за деревьев мы не могли и судили об этом только по розовым бокам редких облаках. После темного холодного вечера день обещал быть тихим и ласковым.

- Хороший будет денек! – сказал кто-то из молодых рекрутов.

- Жаркий! – добавил другой.

- Что, братцы, робеете? – обернулся я к ним.

- Никак нет, господин ротмистр! Должны разбить супостата!

Настроение у всех было приподнятое, а утренняя прохлада добавляла волнения.

Прошло немного времени и где-то далеко слева загрохотали пушки французов. Им ответили наши, и после пальба уже не прекращалась.

- Кажись, началось …

Мы оставались на месте час, другой, третий, четвертый… Люди собирались в группы, переходили из одной в другую, жадно слушали и обсуждали новости. Если судить по запоздалым донесениям, то ход сражения представлялся неясным. Напряжение от этого возрастало и должно было вот-вот разрешиться. И действительно, еще через час пришла команда выступать. Люди забегали, стали предпринимать последние приготовления, проверяя снаряжение и лошадей. Я же с другими эскадронными командирами устремился к месту расположения генерала нашего Уварова. Когда все собрались, генерал оглядел взволнованные наши лица и торжественно-приподнятым голосом объявил:

- Господа командиры, пришел наш черед вступить в сражение! Положение нелегкое, и Главнокомандующий предписывает нам атаковать крайний левый фланг французов, где супротив нас доподлинно известно находится пехота Дельзона и кавалерия баварцев Орнано. Нам надлежит опрокинуть их и продвинуться насколько возможно вглубь, чтобы напугать врага обходом и тем самым облегчить участь нашего левого фланга. В первой линии идут Елисаветградский гусарский и лейб-гвардии Казачий. Во второй - лейб-гвардии Гусарский, лейб-гвардии Драгунский, лейб-гвардии Уланский и Нежинский драгунский. Призываю вас драться так, чтобы не посрамить нашу честь, постоять за Отечество наше, а если потребуется, то и голову за него сложить! С Богом, господа!

Все присутствующие перекрестились, а затем, завершив сход, разошлись по эскадронам. Мы с моим другом Сергеем Михайловским возвращались среди всеобщего оживления, боясь нарушить наше молчание неважными словами. Перед тем, как расстаться я обнял его и сказал:

- Бог нам в помощь! Береги себя, Серж!

- И ты, Петруша, уж постарайся! – отвечал Сергей.

Построив эскадрон, я объявил задачу и лично проверил амуницию молодых рекрутов. Немного погодя раздались звуки трубы, и мы тронулись.

Выступив из леса, мы увидали слева себя густые черные дымы. Это горели деревни и поля неубранного хлеба напротив центра наших позиций. Через рытвины и овраги, бугры и частый кустарник мы добрались до реки Колоча, спустились с высокого берега к воде и перешли ее вброд, оставляя по правую руку село Маслово. Выйдя на другой берег, мы продвинулись еще  с полверсты и увидели впереди себя темнеющую полосу неприятельской конницы. Мы остановились и выровняли наши ряды. Труба протрубила атаку. Я вытащил саблю, вздернул ее и, обернувшись к эскадрону, прокричал: